Page 230 - Поднятая целина

возможности пригорнуть к себе того или иного трудягу из передовых, разъяснить ему
доступным языком политику партии.
— Так мы и действуем, товарищ Нестеренко, — заверил Давыдов.
— Действуете, а ячейка не растет. Это похоже скорее на бездействие, чем на
действие… Что ж, подождем — увидим, как у вас дальше дело пойдет. Ну, а теперь
поговорим о другом. Хочу указать тебе на кое-какие недостатки иного порядка. Сюда я
приехал познакомиться с тобой, обнюхаться, как говорится, и побеседовать по душам.
Парень ты грамотный и всерьез на молодость свою ссылаться не будешь, ушла твоя
молодость, да так ушагала, что и не догонишь и не вернешь! Скидок от меня на свое
пролетарское происхождение, на неопытность и прочее не жди, но не жди и особой,
непоколебимой суровости, какой любят щеголять некоторые партийные руководители. —
Нестеренко, несколько оживившись, продолжал: — Привились у нас в партийном быту, на
мой взгляд, неумные действия и соответствующие им выражения «снять стружку»,
«прочистить с песочком», «продрать наждаком» и так далее. Как будто речь идет не о
человеке, а о каком-то ржавом куске железа. Да что же это такое, в самом деле? И заметь, что
выражения эти в ходу по большей части у тех, кто за всю свою жизнь не снял ни одной
стружки ни с металла, ни с дерева и уж наверное никогда не держал в руках наждачного
бруска. А ведь человек — тонкая штука, и с ним надо, ох, как аккуратно обходиться!
Расскажу тебе одну историю. В восемнадцатом году был у нас в отряде такой порядок
и такая дисциплина, что хуже бы, да некуда. Не отряд Красной гвардии, а осколок
махновской банды, честное слово! И вот в девятнадцатом году, в начале года, прислали нам
комиссара — коммуниста из донецких шахтеров. Пожилой такой был сутуловатый дядя; усы
черные, вислые, как у Тараса Шевченко. С приходом его и пошло у нас все по-иному. Отряд
к тому времени переформировали в полк Красной Армии. Люди-то в полку остались те же и
в то же время стали не те, как будто переродились. Ни одного дисциплинарного взыскания,
не говоря уже про отдачу под суд Ревтрибунала, и это всего лишь через месяц после того,
как в Полку появился комиссар-шахтер! Чем он брал? Душою, вот чем он брал, хитрый
дьявол! С каждым красноармейцем поговорит, для каждого у него ласковое слово найдется.
Который трусит перед боем, — он его с глазу на глаз подбодрит; безрассудного поставит на
место — да так, что тот и не подумает в бутылку полезть, обидеться. На ухо ему скажет: «Не
при на рожон, дурак! Ведь тебя убьют, а тогда что мы будем делать? Ведь без тебя весь
взвод, а не то и рота, пропадет ни за понюшку табаку». Ну, герою, разумеется, лестно, что о
нем комиссар такого мнения, и начинает он воевать не бесшабашно, а с рассудком… Была у
нашего комиссара всего лишь одна слабость: займем какое-нибудь крупное село или казачью
станицу, и начинает он барахлить…
Давыдов от неожиданности так резко повернулся к Нестеренко, что чуть не
опрокинулся набок с круто срезанного ветрами сурчиного холмика. Скользя и упираясь
растопыренными пальцами правой руки во влажную глину, воскликнул:
— Как то есть барахлить. Ну что ты болтаешь?!
Нестеренко тихо засмеялся:
— Не то слово я сказал! Не барахлить, а рыться в библиотеках у богатых купцов, у
помещиков, словом, у всех, кто по тогдашним временам мог приобретать книги. Отберет,
бывало, нужные ему книги и конфискует их безо всяких разговоров! Не поверишь — четыре
брички книг возил за собою, целую библиотеку на колесах, и заботился о книгах, как о
боеприпасах: каждая бричка под брезентом, и книги уложены корешок к корешку, да еще и
соломка под испод постелена. А на привале, на отдыхе, в перерывах между боями, во всякую
свободную минуту, после чистки оружия и еды, сует бойцам книги, приказывает читать, а
потом проверяет, прочитал ты или нет…
Я тогда по младости больше девушками интересовался и, признаться, отлынивал от
чтения… А был почти безграмотен и глуп, как пробка. Вот он меня однажды и уличил в том,
что я не прочитал одну книгу, которую он мне дал. До сих пор помню и автора, и название
книги… Стал он дня через два спрашивать про содержание книги, а я — ни в зуб ногой. Он