Page 12 - Поединок

приходили в гости товарищи, обыкновенно спрашивал своего денщика-молдаванина: «А что,
Бузескул, осталось у нас в погребе еще шампанское?» Бузескул отвечал на это совершенно
серьезно: «Никак нет, ваше благородие, вчера изволили выпить последнюю дюжину».
Другой офицер, подпоручик Епифанов, любил задавать своему денщику мудреные, пожалуй,
вряд ли ему самому понятные вопросы. «Какого ты мнения, друг мой, — спрашивал он, — о
реставрации монархического начала в современной Франции?» И денщик, не сморгнув,
отвечал: «Точно так, ваше благородие, это выходит очень хорошо». Поручик Бобетинский
учил денщика катехизису, и тот без запинки отвечал на самые удивительные, оторванные от
всего вопросы: «Почему сие важно в-третьих?» — «Сие в-третьих не важно», или: «Какого
мнения о сем святая церковь?» — «Святая церковь о сем умалчивает». У него же денщик
декламировал с нелепыми трагическими жестами монолог Пимена из «Бориса Годунова».
Распространена была также манера заставлять денщиков говорить по-французски: бонжур,
1
мусье; бонн нюит, мусье; вуле ву дюте, мусье, — и все в том же роде, что придумывалось,
как оттяжка, от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия других интересов, кроме
служебных.
Ромашов часто разговаривал с Гайнаном о его богах, о которых, впрочем, сам черемис
имел довольно темные и скудные понятия, а также, в особенности, о том, как он принимал
присягу на верность престолу и родине. А принимал он присягу действительно весьма
оригинально. В то время когда формулу присяги читал православным — священник,
католикам — ксендз, евреям — раввин, протестантам, за неимением пастора —
штабс-капитан Диц, а магометанам — поручик Бек-Агамалов, — с Гайнаном была совсем
особая история. Подковой адъютант поднес поочередно ему и двум его землякам и
единоверцам по куску хлеба с солью на острие шашки, и те, не касаясь хлеба руками, взяли
его ртом и тут же съели. Символический смысл этого обряда, был, кажется, таков: вот я съел
хлеб и соль на службе у нового хозяина, — пусть же меня покарает железо, если я буду
неверен. Гайнан, по-видимому, несколько гордился этим исключительным обрядом и охотно
о нем вспоминал. А так как с каждым новым разом он вносил в свой рассказ все новые и
новые подробности, то в конце концов у него получилась какая-то фантастическая,
невероятно нелепая и вправду смешная сказка, весьма занимавшая Ромашова и приходивших
к нему подпоручиков.
— Гайнан и теперь думал, что поручик сейчас же начнет с ним привычный разговор о
богах и о присяге, и потому стоял и хитро улыбался в ожидании. Но Ромашов сказал вяло:
— Ну, хорошо… ступай себе…
— Суртук тебе новый приготовить, ваше благородие? — заботливо спросил Гайнан.
Ромашов молчал и колебался. Ему хотелось сказать — да… потом — нет, потом опять
— да. Он глубоко, по-детски, в несколько приемов, вздохнул и ответил уныло:
— Нет уж, Гайнан… зачем уж… бог с ним… Давай, братец, самовар, да потом
сбегаешь в собрание за ужином. Что уж!
«Сегодня нарочно не пойду, — упрямо, но бессильно подумал он. — Невозможно
каждый день надоедать людям, да и… вовсе мне там, кажется, не рады».
В уме это решение казалось твердым, но где-то глубоко и потаенно в душе, почти не
проникая в сознание, копошилась уверенность, что он сегодня, как и вчера, как делал это
почти ежедневно в последние три месяца, все-таки пойдет к Николаевым. Каждый день,
уходя от них в двенадцать часов ночи, он, со стыдом и раздражением на собственную
бесхарактерность, давал себе честное слово пропустить неделю или две, а то и вовсе
перестать ходить к ним. И пока он шел к себе, пока ложился в постель, пока засыпал, он
верил тому, что ему будет легко сдержать свое слово. Но проходила ночь, медленно и
противно влачился день, наступал вечер, и его опять неудержимо тянуло в этот чистый,
светлый дом, в уютные комнаты, к этим спокойным и веселым людям и, главное, к

1 Здравствуйте, сударь; доброй ночи, сударь; хотите чаю, сударь (фр.)