Page 9 - Поединок

и покраснел мучительно, до острой боли, от нестерпимого стыда. И даже теперь, идя один в
полутьме весеннего вечера, он опять еще раз покраснел от стыда за этот прошлый стыд.
— Нет, куда уж на вокзал, — прошептал с горькой безнадежностью Ромашов.
— Похожу немного, а потом домой…
Было начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи, окаймлявшие
шоссе, белые, низкие домики с черепичными крышами по сторонам дороги, фигуры редких
прохожих — все почернело, утратило цвета и перспективу; все предметы обратились в
черные плоские силуэты, но очертания их с прелестной четкостью стояли в смуглом воздухе.
На западе за городом горела заря. Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом
вулкана сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, и янтарными, и
фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом вверх, зеленея бирюзой и
аквамарином, кроткое вечернее весеннее небо.
Медленно идя по шоссе, с трудом волоча ноги в огромных калошах, Ромашов
неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за
яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная жизнь. Точно там, далеко-далеко за
облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем чудесный,
ослепительно-прекрасный город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем.
Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из золотых плиток, возвышались
причудливые купола и башни с пурпурными крышами, сверкали брильянты в окнах,
трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом далеком и сказочном
городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую музыку, у
которых даже задумчивость, даже грусть — очаровательно нежны и прекрасны. Ходят они
по сияющим площадям, по тенистым садам, между цветами и фонтанами, ходят,
богоподобные, светлые, полные неописуемой радости, не знающие преград в счастии и
желаниях, не омраченные ни скорбью, ни стыдом, ни заботой…
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового
командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же время мальчишеской
неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем
точно так же, как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего
позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то
принижавшее его офицерское и, как он думал, человеческое достоинство.
И в нем тотчас же, точно в мальчике, — в нем и в самом деле осталось еще много
ребяческого, — закипели мстительные, фантастические, опьяняющие мечты. «Глупости! Вся
жизнь передо мной! — думал Ромашов, и, в увлечении своими мыслями, он зашагал бодрее и
задышал глубже. — Вот, назло им всем, завтра же с утра засяду за книги, подготовлюсь и
поступлю в академию. Труд! О, трудом можно сделать все, что захочешь. Взять только себя
в руки. Буду зубрить, как бешеный… И вот, неожиданно для всех, я выдерживаю
блистательно экзамен. И тогда наверно все они скажут: „Что же тут такого удивительного?
Мы были заранее в этом уверены. Такой способный, милый, талантливый молодой
человек“».
И Ромашов поразительно живо увидел себя ученым офицером генерального штаба,
подающим громадные надежды… Имя его записано в академии на золотую доску.
Профессора сулят ему блестящую будущность, предлагают остаться при академии, но — нет
— он идет в строи. Надо отбывать срок командования ротой. Непременно, уж непременно в
своем полку. Вот он приезжает сюда — изящный, снисходительно-небрежный, корректный и
дерзко-вежливый, как те офицеры генерального штаба, которых он видел на прошлогодних
больших маневрах и на съемках. От общества офицеров он сторонится. Грубые армейские
привычки, фамильярность, карты, попойки — нет, это не для него: он помнит, что здесь
только этап на пути его дальнейшей карьеры и славы.
Вот начались маневры. Большой двухсторонний бой. Полковник Шульгович не
понимает диспозиции, путается, суетит людей и сам суетится, — ему уже делал два раза
замечание через ординарцев командир корпуса. «Ну, капитан, выручайте, — обращается он к