Page 13 - Поединок

сладостному обаянию женской красоты, ласки и кокетства.
Ромашов сел на кровати. Становилось темно, но он еще хорошо видел всю свою
комнату. О, как надоело ему видеть каждый день все те же убогие немногочисленные
предметы его «обстановки». Лампа с розовым колпаком-тюльпаном на крошечном
письменном столе, рядом с круглым, торопливо стучащим будильником и чернильницей в
виде мопса; на стене вдоль кровати войлочный ковер с изображением тигра и верхового
арапа с копьем; жиденькая этажерка с книгами в одном углу, а в другом фантастический
силуэт виолончельного футляра; над единственным окном соломенная штора, свернутая в
трубку; около двери простыня, закрывающая вешалку с платьем. У каждого холостого
офицера, у каждого подпрапорщика были неизменно точно такие же вещи, за исключением,
впрочем, виолончели; ее Ромашов взял из полкового оркестра, где она была совсем не нужна,
но, не выучив даже мажорной гаммы, забросил и ее и музыку еще год тому назад.
Год тому назад с небольшим Ромашов, только что выйдя из военного училища, с
наслаждением и гордостью обзаводился этими пошлыми предметами. Конечно — своя
квартира, собственные вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрению,
устраиваться по своему вкусу — все это наполняло самолюбивым восторгом душу
двадцатилетнего мальчика, вчера только сидевшего на ученической скамейке и ходившего к
чаю и завтраку в строю, вместе с товарищами. И как много было надежд и планов в то время,
когда покупались эти жалкие предметы роскоши!.. Какая строгая программа жизни
намечалась! В первые два года — основательное знакомство с классической литературой,
систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой. В последний
год — подготовка к академии. Необходимо было следить за общественной жизнью, за
литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на газету и на ежемесячный
популярный журнал. Для самообразования были приобретены: «Психология» Вундта,
«Физиология» Льюиса, «Самодеятельность» Смайльса…
И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них
пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал
больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов
пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с
которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосе и все чаще и
чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.
— Виноват, ваше благородие! — крикнул денщик, внезапно с грохотом выскочив из
сеней. Но тотчас же он заговорил совершенно другим, простым и добродушным тоном: —
Забыл сказать. Тебе от барыни Петерсон письма пришла. Денщик принес, велел тебе ответ
писать.
Ромашов, поморщившись, разорвал длинный, узкий розовый конверт, на углу которого
летел голубь с письмом в клюве.
— Зажги лампу, Гайнан, — приказал он денщику.

«Милый, дорогой, усатенький Жоржик, — читал Ромашов хорошо знакомые
ему, катящиеся вниз, неряшливые строки. — Ты не был у нас вот уже целую
неделю, и я так за тобой скучилась, что всю прошлую ночь проплакала. Помни
одно, что если ты хочешь с меня смеяться, то я этой измены не перенесу. Один
глоток с пузырька с морфием, и я перестану навек страдать, а тебя сгрызет совесть.
Приходи непременно сегодня в 7 1/2 часов вечера. Его не будет дома, он будет на
тактических занятиях, и я тебя крепко, крепко, крепко расцелую, как только смогу.
Приходи же. Целую тебя 1.000.000.000… раз.

Вся твоя Раиса .

P.S. Помнишь ли, милая, ветки могучие
Ивы над этой рекой,