Page 8 - Поединок

маленьком бильярде, пьют пиво, курят и над каждым шаром ожесточенно божатся и
сквернословят; в комнатах стоит застарелый запах плохого кухмистерского обеда —
скучно!..
«Пойду на вокзал, — сказал сам себе Ромашов. — Все равно».
В бедном еврейском местечке не было ни одного ресторана. Клубы, как военный, так и
гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде, и поэтому вокзал служил
единственным местом, куда обыватели ездили частенько покутить и встряхнуться и даже
поиграть в карты. Ездили туда и дамы к приходу пассажирских поездов, что служило
маленьким разнообразием в глубокой скуке провинциальной жизни.
Ромашов любил ходить на вокзал по вечерам, к курьерскому поезду, который
останавливался здесь в последний раз перед прусской границей. Со странным очарованием,
взволнованно следил он, как к станции, стремительно выскочив из-за поворота, подлетал на
всех парах этот поезд, состоявший всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро
росли и разгорались его огненные глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна, и
как он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно, с шипением и грохотом,
останавливался — «точно великан, ухватившийся с разбега за скалу», — думал Ромашов. Из
вагонов, сияющих насквозь веселыми праздничными огнями, выходили красивые, нарядные
и выхоленные дамы в удивительных шляпах, в необыкновенно изящных костюмах,
выходили штатские господа, прекрасно одетые, беззаботно самоуверенные, с громкими
барскими голосами, с французским и немецким языком, с свободными жестами, с ленивым
смехом. Никто из них никогда, даже мельком, не обращал внимания на Ромашова, но он
видел в них кусочек какого-то недоступного, изысканного, великолепного мира, где жизнь
— вечный праздник и торжество…
Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд отходил от
станции. Торопливо тушились огни на перроне и в буфете. Сразу наступали темные будни. И
Ромашов всегда подолгу с тихой, мечтательной грустью следил за красным фонариком,
который плавно раскачивался сзади последнего вагона, уходя во мрак ночи и становясь едва
заметной искоркой.

«Пойду на вокзал», — подумал Ромашов. Но тотчас же он поглядел на свои калоши и
покраснел от колючего стыда. Это были тяжелые резиновые калоши в полторы четверти
глубиной, облепленные доверху густой, как тесто, черной грязью. Такие калоши носили все
офицеры в полку. Потом он посмотрел на свою шинель, обрезанную, тоже ради грязи, по
колени, с висящей внизу бахромой, с засаленными и растянутыми петлями, и вздохнул. На
прошлой неделе, когда он проходил по платформе мимо того же курьерского поезда, он
заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном платье, стоявшую в дверях
вагона первого класса. Она была без шляпы, и Ромашов быстро, но отчетливо успел
разглядеть ее тонкий, правильный нос, прелестные маленькие и полные губы и блестящие
черные волнистые волосы, которые от прямого пробора посредине головы спускались вниз к
щекам, закрывая виски, концы бровей и уши. Сзади нее, выглядывая из-за ее плеча, стоял
рослый молодой человек в светлой паре, с надменным лицом и с усами вверх, как у
императора Вильгельма, даже похожий несколько на Вильгельма. Дама тоже посмотрела на
Ромашова, и, как ему показалось, посмотрела пристально, со вниманием, и, проходя мимо
нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению: «Глаза прекрасной незнакомки с
удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого офицера». Но когда,
пройдя десять шагов, Ромашов внезапно обернулся назад, чтобы еще раз встретить взгляд
красивой дамы, он увидел, что и она и ее спутник с увлечением смеются, глядя ему вслед.
Тогда Ромашов вдруг с поразительной ясностью и как будто со стороны представил себе
самого себя, свои калоши, шинель, бледное лицо, близорукость, свою обычную
растерянность и неловкость, вспомнил свою только что сейчас подуманную красивую фразу