Page 21 - Поединок

Тотчас же после ужина Николаев, который ел так же много и усердно, как и занимался
своими науками, стал зевать и, наконец, откровенно заметил:
— Господа, а что, если бы на минутку пойти поспать? «Соснуть», как говорилось в
старых добрых романах.
— Это совершенно справедливо, Владимир Ефимыч, — подхватил Ромашов с какой-то,
как ему самому показалось, торопливой и угодливой развязностью. В то же время, вставая
из-за стола, он подумал уныло: «Да, со мной здесь не церемонятся. И только зачем я лезу?»
У него было такое впечатление, как будто Николаев с удовольствием выгоняет его из
дому. Но тем не менее, прощаясь с ним нарочно раньше, чем с Шурочкой, он думал с
наслаждением, что вот сию минуту он почувствует крепкое и ласкающее пожатие милой
женской руки. Об этом он думал каждый раз уходя. И когда этот момент наступил, то он до
такой степени весь ушел душой в это очаровательное пожатие, что не слышал, как Шурочка
сказала ему:
— Вы, смотрите, не забывайте нас. Здесь вам всегда рады. Чем пьянствовать со своим
Назанским, сидите лучше у нас. Только помните: мы с вами не церемонимся.
Он услышал эти слова в своем сознании и понял их, только выйдя на улицу.
— Да, со мной не церемонятся, — прошептал он с той горькой обидчивостью, к
которой так болезненно склонны молодые и самолюбивые люди его возраста.

V

Ромашов вышел на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернее и теплее.
Подпоручик ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза
привыкнут к мраку. В это время дверь, ведущая в кухню Николаевых, вдруг открылась,
выбросив на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого света. Кто-то
зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика Николаевых, Степана:
— Ходить, ходить кажын день. И чего ходить, черт его знает!..
А другой солдатский голос, незнакомый подпоручику, ответил равнодушно, вместе с
продолжительным, ленивым зевком:
— Дела, братец ты мой… С жиру это все. Ну, прощевай, что ли, Степан.
— Прощай, Баулин. Заходи когда.
Ромашов прилип к забору. От острого стыда он покраснел, несмотря на темноту; все
тело его покрылось сразу испариной, и точно тысячи иголок закололи его кожу на ногах и на
спине. «Конечно! Даже денщики смеются», — подумал он с отчаянием. Тотчас же ему
припомнился весь сегодняшний вечер, и в разных словах, в тоне фраз, во взглядах, которыми
обменивались хозяева, он сразу увидел много не замеченных им раньше мелочей, которые,
как ему теперь казалось, свидетельствовали о небрежности и о насмешке, о нетерпеливом
раздражении против надоедливого гостя.
— Какой позор, какой позор! — шептал подпоручик, не двигаясь с места. — Дойти до
того, что тебя едва терпят, когда ты приходишь… Нет, довольно. Теперь я уж твердо знаю,
что довольно!
В гостиной у Николаевых потух огонь. «Вот они уже в спальне», — подумал Ромашов
и необыкновенно ясно представил себе, как Николаевы, ложась спать, раздеваются друг при
друге с привычным равнодушием и бесстыдством давно женатых людей и говорят о нем.
Она в одной юбке причесывает перед зеркалом на ночь волосы. Владимир Ефимович сидит в
нижнем белье на кровати, снимает сапог и, краснея от усилия, говорит сердито и сонно:
«Мне, знаешь, Шурочка, твой Ромашов надоел вот до каких пор. Удивляюсь, чего ты с ним
так возишься?» А Шурочка, не выпуская изо рта шпилек и не оборачиваясь, отвечает ему в
зеркало недовольным тоном: «Вовсе он не мой, а твой!..»
Прошло еще пять минут, пока Ромашов, терзаемый этими мучительными и горькими
мыслями, решился двинуться дальше. Мимо всего длинного плетня, ограждавшего дом
Николаевых, он прошел крадучись, осторожно вытаскивая ноги из грязи, как будто его