Page 22 - Поединок

могли услышать и поймать на чем-то нехорошем. Домой идти ему не хотелось: даже было
жутко и противно вспоминать о своей узкой и длинной, об одном окне, комнате со всеми
надоевшими до отвращения предметами. «Вот, назло ей , пойду к Назанскому, — решил он
внезапно и сразу почувствовал в этом какое-то мстительное удовлетворение. — Она
выговаривала мне за дружбу с Назанским, так вот же назло! И пускай!..»
Подняв глаза к небу и крепко прижав руку к груди, он с жаром сказал про себя:
«Клянусь, клянусь, что я в последний раз приходил к ним. Не хочу больше испытывать
такого унижения. Клянусь!»
И сейчас же, по своей привычке, прибавил мысленно:
«Его выразительные черные глаза сверкали решимостью и презрением!»
Хотя глаза у него были вовсе не черные, а самые обыкновенные — желтоватые, с
зеленым ободком.
Назанский снимал комнату у своего товарища, поручика Зегржта. Этот Зегржт был,
вероятно, самым старым поручиком во всей русской армии, несмотря на безукоризненную
службу и на участие в турецкой кампании. Каким-то роковым и необъяснимым образом ему
не везло в чинопроизводстве. Он был вдов, с четырьмя маленькими детьми, и все-таки
кое-как изворачивался на своем сорокавосьмирублевом жалованье. Он снимал большие
квартиры и сдавал их по комнатам холостым офицерам, держал столовников, разводил кур и
индюшек, умел как-то особенно дешево и заблаговременно покупать дрова. Детей своих он
сам купал в корытцах, сам лечил их домашней аптечкой и сам шил им на швейной машине
лифчики, панталончики и рубашечки. Еще до женитьбы Зегржт, как и очень многие
холостые офицеры, пристрастился к ручным женским работам, теперь же его заставляла
заниматься ими крутая нужда. Злые языки говорили про него, что он тайно, под рукой
отсылает свои рукоделия куда-то на продажу.
Но все эти мелочные хозяйственные ухищрения плохо помогали Зегржту. Домашняя
птица дохла от повальных болезней, комнаты пустовали, нахлебники ругались из-за плохого
стола и не платили денег, и периодически, раза четыре в год, можно было видеть, как худой,
длинный, бородатый Зегржт с растерянным потным лицом носился по городу в чаянии
перехватить где-нибудь денег, причем его блинообразная фуражка сидела козырьком на
боку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до войны, трепетала и развевалась у него
за плечами наподобие крыльев.
Теперь у него в комнатах светился огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого
Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую
голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то
полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов
побарабанил в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в сторону и подошел к окну.
— Это я, Адам Иванович. Отворите-ка на секунду, — сказал Ромашов.
Зегржт влез на подоконник и просунул в форточку свой лысый лоб и свалявшуюся на
один бок жидкую бороду.
— Это вы, подпоручик Ромашов? А что?
— Назанский дома?
— Дома, дома. Куда же ему идти? Ах, господи, — борода Зегржта затряслась в
форточке, — морочит мне голову ваш Назанский. Второй месяц посылаю ему обеды, а он все
только обещает заплатить. Когда он переезжал, я его убедительно просил, во избежание
недоразумений…
— Да, да, да… это… в самом деле… — перебил рассеянно Ромашов. — А, скажите,
каков он? Можно его видеть?
— Думаю, можно… Ходит все по комнате. — Зегржт на секунду прислушался. — Вот
и теперь ходит. Вы понимаете, я ему ясно говорил: во избежание недоразумений условимся,
чтобы плата…
— Извините, Адам Иванович, я сейчас, — прервал его Ромашов. — Если позволите, я
зайду в другой раз. Очень спешное дело…