Page 78 - Поединок

подожди, нагнись ко мне, милый, я скажу тебе на ухо, это стыдно… потом — я не хочу
ребенка. Фу, какая гадость! Обер-офицерша, сорок восемь рублей жалованья, шестеро детей,
пеленки, нищета… О, какой ужас!
Ромашов с недоумением посмотрел на нее.
— Но ведь у вас муж… Это же неизбежно, — сказал он нерешительно.
Шурочка громко рассмеялась. В этом смехе было что-то инстинктивно неприятное, от
чего пахнуло холодком в душу Ромашова.
— Ромочка… ой-ой-ой, какой же вы глу-упы-ый! — протянула она знакомым
Ромашову тоненьким, детским голосом. — Неужели вы этих вещей не понимаете? Нет,
скажите правду — не понимаете?
Он растерянно пожал плечами. Ему стало как будто неловко за свою наивность.
— Извините… но я должен сознаться… честное слово…
— Ну, и бог с вами, и не нужно. Какой вы чистый, милый, Ромочка! Ну, так вот когда
вы вырастете, то вы наверно вспомните мои слова: что возможно с мужем, то невозможно с
любимым человеком. Ах, да не думайте, пожалуйста, об этом. Это гадко — но что же
поделаешь.
Они подходили уже к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра.
Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и на их
боках мерцал красный изменчивый свет.
— Ну, а если я возьму себя в руки? — спросил Ромашов. — Если я достигну того же,
чего хочет твой муж, или еще большего? Тогда?
Она прижалась крепко к его плечу щекой и ответила порывисто:
— Тогда — да. Да, да, да…
Они уже вышли на поляну. Стал виден весь костер и маленькие черные фигуры людей
вокруг него.
— Ромочка, теперь последнее, — сказала Александра Петровна торопливо, но с
печалью и тревогой в голосе. — Я не хотела портить вам вечер и не говорила. Слушайте, вы
не должны у нас больше бывать.
Он остановился изумленный, растерянный.
— Почему же? О Саша!..
— Идемте, идемте… Я не знаю, кто это делает, но мужа осаждают анонимными
письмами. Он мне не показывал, а только вскользь говорил об этом. Пишут какую-то
грязную площадную гадость про меня и про вас. Словом, прошу вас, не ходите к нам.
— Саша! — умоляюще простонал Ромашов, протягивая к ней руки.
— Ах, мне это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нежный! Но ото
необходимо. Итак, слушайте: я боюсь, что он сам будет говорить с вами об этом… Умоляю
вас, ради бога, будьте сдержанны. Обещайте мне это.
— Хорошо, — произнес печально Ромашов.
— Ну, вот и все. Прощайте, мой бедный. Бедняжка! Дайте вашу руку. Сожмите
крепко-крепко, так, чтобы мне стало больно. Вот так… Ой!.. Теперь прощайте. Прощай,
радость моя!
Не доходя костра, они разошлись. Шурочка пошла прямо вверх, а Ромашов снизу,
обходом, вдоль реки. Винт еще не окончился, но их отсутствие было замечено. По крайней
мере Диц так нагло поглядел на подходящего к костру Ромашова и так
неестественно-скверно кашлянул, что Ромашову захотелось запустить в него горящей
головешкой.
Потом он видел, как Николаев встал из-за карт и, отведя Шурочку в сторону, долго
что-то ей говорил с гневными жестами и со злым лицом. Она вдруг выпрямилась и сказала
ему несколько слов с непередаваемым выражением негодования и презрения. И этот
большой сильный человек вдруг покорно съежился и отошел от нее с видом укрощенного, но
затаившего злобу дикого животного.
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас