Page 75 - Поединок

— Хорошо, — ответил он. Потом подумал одну секунду, вспомнил весь нынешний
день и повторил горячо: — О да, мне сегодня так хорошо, так хорошо! Скажите, отчего вы
сегодня такая?
— Какая?
Она наклонилась к нему ближе, вглядываясь в его глаза, и все ее лицо стало сразу
видимым Ромашову.
— Вы чудная, необыкновенная. Такой прекрасной вы еще никогда не были. Что-то в
вас поет и сияет. В вас что-то новое, загадочное, я не понимаю что… Но… вы не сердитесь
на меня, Александра Петровна… вы не боитесь, что вас хватятся?
Она тихо засмеялась, и этот низкий, ласковый смех отозвался в груди Ромашова
радостной дрожью.
— Милый Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка. Я ведь вам сказала,
что этот день наш. Не думайте ни о чем, Ромочка. Знаете, отчего я сегодня такая смелая?
Нет? Но знаете? Я в вас влюблена сегодня. Нет, нет, вы не воображайте, это завтра же
пройдет…
Ромашов протянул к ней руки, ища ее тела.
— Александра Петровна… Шурочка… Саша! — произнес он умоляюще.
— Не называйте меня Шурочкой, я но хочу этого. Все другое, только не это…
Кстати, — вдруг точно вспомнила она, — какое у вас славное имя — Георгий. Гораздо
лучше, чем Юрий… Гео-ргий! — протянула она медленно, как будто вслушиваясь в звуки
этого слова. — Это гордо.
— О милая! — сказал Ромашов страстно.
— Подождите… Ну, слушайте же. Это самое важное. Я вас сегодня видела во сне. Это
было удивительно прекрасно. Мне снилось, будто мы с вами танцуем вальс в какой-то
необыкновенной комнате. О, я бы сейчас же узнала эту комнату до самых мелочей. Много
было ковров, но горел один только красный фонарь, новое пианино блестело, два окна с
красными занавесками, — все было красное. Где-то играла музыка, ее не было видно, и мы с
вами танцевали… Нет, нет, только во сне может быть такая сладкая, такая чувственная
близость. Мы кружились быстро-быстро, но не касались ногами пола, а точно плавали в
воздухе я кружились, кружились, кружились. Ах, это продолжалось так долго и было так
невыразимо чудно-приятно… Слушайте, Ромочка, вы летаете во сне?
Ромашов не сразу ответил. Он точно вступил в странную, обольстительную,
одновременно живую и волшебную сказку. Да сказкой и были теплота и тьма этой весенней
ночи, и внимательные, притихшие деревья кругом, и странная, милая женщина в белом
платье, сидевшая рядом, так близко от него. И, чтобы очнуться от этого обаяния, он должен
был сделать над собой усилие.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом все ниже и ниже.
Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как
будто они ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я
все летаю и все смеюсь. Теперь уж этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со
вздохом. — Оттолкнусь ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше
аршина.
Шурочка совсем опустилась на землю, оперлась о нее локтем и положила на ладонь
голову. Помолчав немного, она продолжала задумчиво:
— И вот, после этого сна, утром мне захотелось вас видеть. Ужасно, ужасно
захотелось. Если бы вы не пришли, я не знаю, что бы я сделала. Я бы, кажется, сама к вам
прибежала. Потому-то я и просила вас прийти не раньше четырех. Я боялась за самое себя.
Дорогой мой, понимаете ли вы меня?
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две
маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках с каким-то стрельчатым белым узором.
С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами к этому
живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.