Page 80 - Поединок

ежемесячно около двухсот рублей, — очень независимого характера, державшийся сухо,
замкнуто и отдаленно с товарищами и вдобавок развратник. Он заманивал к себе в качестве
прислуги молоденьких, часто несовершеннолетних девушек из простонародья и через месяц
отпускал их домой, по-своему щедро наградив деньгами, и это продолжалось у него из года в
год с непостижимой правильностью. В роте у него не дрались и даже не ругались, хотя и не
особенно нежничали, и все же его рота по великолепному внешнему виду и по выучке не
уступила бы любой гвардейской части. В высшей степени обладал он терпеливой,
хладнокровной и уверенной настойчивостью и умел передавать ее своим унтер-офицерам.
Того, чего достигали в других ротах посредством битья, наказаний, оранья и суматохи в
неделю, он спокойно добивался в один день. При этом он скупо тратил слова и редко
возвышал голос, но когда говорил, то солдаты окаменевали. Товарищи относились к нему
неприязненно, солдаты же любили воистину: пример, может быть, единственный во всей
русской армии.

Наступило наконец пятнадцатое мая, когда, по распоряжению корпусного командира,
должен был состояться смотр. В этот день во всех ротах, кроме пятой, унтер-офицеры
подняли людей в четыре часа. Несмотря на теплое утро, невыспавшиеся, зевавшие солдаты
дрожали в своих каламянковых рубахах. В радостном свете розового безоблачного утра их
лица казались серыми, глянцевитыми и жалкими.
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен в десять
часов, но ни одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла в
голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот, в это утро
особенно ревностно и суетливо вбивали им в голову словесность и наставления к стрельбе,
особенно густо висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и
зуботычины.
В девять часов роты стянулись на плац, шагах в пятистах впереди лагеря. Там уже
стояли длинной прямой линией, растянувшись на полверсты, шестнадцать ротных
желонеров с разноцветными флажками на ружьях. Желонерный офицер поручик Ковако,
один из главных героев сегодняшнего дня, верхом на лошади носился взад и вперед вдоль
этой линии, выравнивая ее, скакал с бешеным криком, распустив поводья, с шапкой на
затылке, весь мокрый и красный от старания. Его шашка отчаянно билась о ребра лошади, а
белая худая лошадь, вся усыпанная от старости гречкой и с бельмом на правом глазу,
судорожно вертела коротким хвостом и издавала в такт своему безобразному галопу резкие,
отрывистые, как выстрелы, звуки. Сегодня от поручика Ковако зависело очень многое: по
его желонерам должны были выстроиться в безукоризненную нитку все шестнадцать рот
полка.
Ровно без десяти минут в десять вышла из лагеря пятая рота. Твердо, большим частым
шагом, от которого равномерно вздрагивала земля, прошли на глазах у всего полка эти сто
человек, все, как на подбор, ловкие, молодцеватые, прямые, все со свежими, чисто
вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо. Капитан
Стельковский, маленький, худощавый человек в широчайших шароварах, шел небрежно и не
в ногу, шагах в пяти сбоку правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на один, то
на другой бок, присматривался к равнению. Батальонный командир, подполковник Лех,
который, как и все офицеры, находился с утра в нервном и бестолковом возбуждении,
налетел было на него с криком за поздний выход на плац, но Стельковский хладнокровно
вынул часы, посмотрел на них и ответил сухо, почти пренебрежительно:
— В приказе сказано собраться к десяти. Теперь без трех минут десять. Я не считаю
себя вправе морить людей зря.
— Не разговарива-а-ать! — завопил Лех, махая руками и задерживая лошадь. —
Прошу, гето, молчать, когда вам делают замечания по службе-е!..
Но он все-таки понял, что был неправ, и потому сейчас же отъехал и с ожесточением
набросился на восьмую роту, в которой офицеры проверяли выкладку ранцев: