Page 87 - Прощание с Матерой

Но выбирать, искать что поприличней не приходилось. К этому часу только он,
колчаковский барак, и уцелел, ни единой ни стайки, ни баньки больше не осталось. На
нижнем краю еще чадили разверстые избища, в горячем пепле время от времени что-то
донятое жаром, будто порох, фукало, мертво и страшно остывали вышедшие на простор и
вид русские печи. Все: снялась, улетела Матёра – царство ей небесное! Этот барак не
считается, он, рубленный чужими руками, и всегда-то был сбоку припека, с ним не захотели
возиться даже пожогщики и под вечер на заказанном заранее катере, собравшись подчистую,
укатили. На прощанье двое из них зашли на Богодулову половину, где, дрожа от страха и
скрываясь от картины горящих изб, прятались Сима с Катериной.
– Ну что, бабки, с вами делать? – сказал один. – Неуемные вы старухи – так и так ведь
сгонят. А нам пережидать… ну вас! Мы лучше в баню поедем, вашу сажу смывать.
Поджигайте эту крепость сами, раз такое дело.
– Слышь ты, бурлык! – окликнул второй Богодула. – Чтоб в целости не оставляли после
себя, не положено. Спички-то есть?
– Кур-рва! – рывкнул Богодул, а Сима, испуганно и обрадованно засуетившись,
перевела:
– Есть, есть у нас спички. Есть. Мы сами.
Уже после них, только они отбыли, приехал Павел, привез Настасью, потом привел с
поскотины мать. Он растерялся и не знал, что делать со старухами: в одну лодку не сгрузить,
тут еще этот пень замшелый – Богодул, да они сразу сейчас и не поедут. Он понял это, когда
увидел мать, но все-таки спросил:
– Может, сегодня и соберемся? Завтра я бы за остальными приехал.
Она не стала даже отвечать.
– Ладно, – подумав, согласился он. – Раз тетка Настасья тут – ладно. А через два дня я
возьму катер. Слышь, мать: через два дня. Завтра я в ночь работаю. А послезавтра будьте
готовы. И мешки прихвачу – может, увезем вашу картошку.
Он походил, походил возле горячих пожарищ и уплыл. Так они остались совсем одни,
но уже не впятером, уже с Настасьей вшестером.
Чуть успокоившись, пригасив вспыхнувшую от встречи с Матёрой боль, Настасья
рассказывала:
– Как приехали, обосновались, он ни ногой никуды, все дома и дома. Я говорю: «Ты
пошто, Егор, не выйдешь-то? Пошто к людям-то не выйдешь? Люди-то все такие же, как мы,
все утопленники». А нас так и зовут другие-то, кто не с Ангары: утопленники. Весь, почитай,
дом из однех утопленников. По вечеру сползем вниз за дверку, где народ по улице кружит,
сядем и бормо-очем, бормочем… Кто откуль: и черепановская одна старуха есть, и
воробьевские, и шаманские. Говорим, говорим про старую-то жисть, про эту-то… А он все
дома, все один. Радиу разведет, радиа у нас там своя, и слушат, слушат. Я говорю: «Пошли,
Егор, че люди говорят, послушай. Че хорошего ты по воздуху-то наслышишь?» Нет, он
уткнется, ничем его не оттащить. На меня же ишо сердится, что я пристаю. Как домовой
сделается. А сам пла-ачет, плачет…
– Как поехала-то ты, тоже плакал? Как сюды-то поехала? – замирая и стыдясь своих
слов, которыми она хотела подловить и провести Настасью, спросила Дарья.
– Как поехала-то? – не понимая, переспросила Настасья. – Куды поехала?
– Да сюды-то поехала?
Лицо у Настасьи запрыгало, затряслось.
– Он бы плакал… Он бы плакал, да он ж… он как плакать-то будет? Он опосле-то уж
не плакал, когда помер, – вы че это?! Лежит, весь такой светленый, светленый, он-то,
Егор-то… Я увиваюсь над им, я убиваюсь… – она опять закачалась вперед-назад, – …а он
лежи-ыт, лежит, молчи-ит, молчит…
– Схоронить-то пособлял кто, нет? – спросила Катерина, и Настасья, словно
обрадовавшись вопросу, заговорила спокойней и живей:
– Схоронить-то хорошо пособили. Че зря говореть: народ добрый. Свой народ-то, из