Page 41 - Разгром

вот я...
— Гимназию-то кончил? — перебил Бакланов.
— Что? Да, кончил...
— Это хорошо. Я тоже учился в ремесленном. На токаря. Не пришлось кончить.
Поздно, видишь, начал, — пояснил он, точно оправдываясь. — До того я на
судостроительном работал, пока братишка не подрос, а тут вот вся эта каша...
Немного погодя он снова задумчиво протянул:
— Да-а... Гимназия... Я тоже мальцом хотел, да уж такое дело...
Видно, слова Мечика навеяли на него много ненужных воспоминаний. Мечик с
неожиданной страстностью стал доказывать, что вовсе не плохо, а даже хорошо, что
Бакланов не учился в гимназии. Незаметно для себя он убеждал Бакланова в том, какой тот
хороший и умный, несмотря на свою необразованность. Бакланов, однако, не видел
большого достоинства в своей неучености, а более сложных рассуждений Мечика не понял
вовсе. Задушевного разговора не получалось. Оба прибавили рыси и долго ехали молча.
Всю дорогу попадались разведчики и врали по-прежнему. Бакланов только головой
крутил. На хуторе, в трех верстах от деревушки Соломенной, они оставили лошадей и пошли
пешком. Солнце давно уже перевалило к западу, усталые поля пестрели бабьими платками,
от жирных суслонов ложились тени, спокойно-густые и мягкие. У встречной подводы
Бакланов спросил, были ли в Соломенной японцы.
— С утра, говорят, человек пять приезжало, а сегодня штой-то не слыхать... Хоть бы
хлеба убрать, ну их к лешему... Сердце у Мечика забилось, но страха он не чувствовал.
— Значит, они и впрямь в Монакине, — сказал Бакланов. — Это разведка приезжала.
Крой смело...
Они вошли в село, встреченные ленивым собачьим лаем. На постоялом дворе — с
пучком сена, привязанным к шесту, и подводой у ворот — напились молока “по-
баклановски”: из мисочки и с хлебцем. Впоследствии, с жутью вспоминая весь этот поход,
Ме-чик неизменно видел перед собой Бакланова, как он вышел на улицу с расплывшимся
счастливым лицом и остатками молока на верхней губе. Они не сделали и нескольких шагов,
как из переулка, подобрав юбки, выбежала толстая баба и, столкнувшись с ними,
остановилась в столбняке. Глаза ее полезли под платок, а ртом она хватала воздух, как
пойманная рыба. И вдруг завопила самым пронзительным и тонким голосом:
— А родненькие ж вы мои, а куда ж вы идетя?.. Агромяту-ущая сила гапонцив биля
школы!.. Сюда идуть, а текайте ж, сюда идуть!..
Мечик не успел еще восчувствовать ее слова, как из того же переулка, маршируя в
ногу, вышли четыре японских солдата с ружьями на плечах. Бакланов, вскрикнув,
стремительно выхватил кольт и выстрелил — почти в упор — в двоих. Мечик видел, как
сзади у них вылетели кровавые клочки и оба они рухнули на землю. Третий патрон попал в
перекос, и кольт перестал действовать. Один из оставшихся японцев бросился бежать, а
другой сорвал винтовку, но в то же время Мечик, повинуясь новой силе, которая управляла
им больше, чем страх, выстрелил в него несколько раз подряд. Последние пули попали в
японца, когда уже он лежал, корчась в пыли.
— Бежим!.. — крикнул Бакланов. — К подводе!.. Через несколько минут, отвязав
лошадь, бившуюся у постояла, они мчались по улице, вздымая жаркие клубы пыли. Бакланов
стоял на телеге, изо всех сил хлестал концами вожжей, то и дело оглядываясь назад, — нет
ли погони. Где-то в центре не менее пяти горнистов играли тревогу.
— Здесь они... все-е!.. — кричал Бакланов с каким-то торжественным озлоблением.
— Все-е... Главные!.. Слышишь, играют?..
Мечик ничего не слышал. Припав на дно, он чувствовал дикую радость избавления и
то, как в горячей пыли корчится убитый им японец, исходя последними смертными муками.