Page 29 - Хождение по мукам. Сёстры

у себя, в улиточьем дому, было неблагополучно: на минуту забылась, а заглянула опять
туда – тревожно-темно.

Когда зал погас и занавес поплыл в обе стороны, Даша вздохнула, сломала шоколадку,
положила в рот и внимательно стала слушать.

Человек с наклеенной бородой продолжал грозиться сжечь рукопись, девушка
издевалась над ним, сидя у рояля. И было очевидно, что эту девицу поскорее нужно
выдать замуж, чем тянуть еще канитель на три акта.

Даша подняла глаза к плафону зала, – там среди облаков летела прекрасная
полуобнаженная женщина с радостной и ясной улыбкой. «Боже, до чего похожа на
меня», – подумала Даша. И сейчас же увидела себя со стороны: сидит существо в ложе,
ест шоколад, врет, путает и ждет, чтобы само собою случилось что-то необыкновенное.
Но ничего не случится. «И жизни мне нет, покуда не пойду к нему, не услышу его
голоса, не почувствую его всего. А остальное – ложь. Просто – нужно быть честной».
С этого вечера Даша не раздумывала более. Она знала теперь, что пойдет к Бессонову, и
боялась этого часа. Одно время она решила было уехать к отцу в Самару, но подумала,
что полторы тысячи верст не спасут от искушения, и махнула рукой.
Ее здоровая девственность негодовала, но что можно было поделать со «вторым
человеком», когда ему помогало все на свете. И, наконец, было невыносимо
оскорбительно так долго страдать и думать об этом Бессонове, который и знать-то ее не
хочет, живет в свое удовольствие где-то около Каменноостровского проспекта, пишет
стихи об актрисе с кружевными юбками. А Даша вся до последней капельки наполнена
им, вся в нем.

Даша теперь нарочно гладко причесывала волосы, закручивая их шишом на затылке,
носила старое – гимназическое – платье, привезенное еще из Самары, с тоской, упрямо
зубрила римское право, не выходила к гостям и отказывалась от развлечений. Быть
честной оказалось нелегко. Даша просто трусила..
В начале апреля, в прохладный вечер, когда закат уже потух и зеленовато-линялое небо
светилось фосфорическим светом, не бросая теней, Даша возвращалась с островов
пешком.

Дома она сказала, что идет на курсы, а вместо этого проехала в трамвайчике до Елагина
моста и бродила весь вечер по голым аллеям, переходила мостики, глядела на воду, на
лиловые сучья, распластанные в оранжевом зареве заката, на лица прохожих, на
плывущие за мшистыми стволами огоньки экипажей. Она не думала ни о чем и не
торопилась.

Было спокойно на душе, и всю ее, словно до костей, пропитал весенний солоноватый
воздух взморья. Ноги устали, но не хотелось возвращаться домой. По широкому
проспекту Каменноостровского крупной рысью катили коляски, проносились длинные
автомобили, с шутками и смехом двигались кучки гуляющих. Даша свернула в боковую
улочку.

Здесь было совсем тихо и пустынно. Зеленело небо над крышами. Из каждого дома, из-за
опущенных занавесей, раздавалась музыка. Вот разучивают сонату, вот – знакомый-
знакомый вальс, а вот в тусклом и красноватом от заката окне мезонина поет скрипка.

И у Даши, насквозь пронизанной звуками, тоже все пело и все тосковало. Казалось, тело
стало легким и чистым.

Она свернула за угол, прочла на стене дома номер, усмехнулась и, подойдя к парадной
двери, где над медной львиной головой была прибита визитная карточка – «А. Бессонов»,
сильно позвонила.