Page 33 - Хождение по мукам. Сёстры

вглядывалась близорукими глазами в его желтовато-бледное лицо, все в усталых
морщинках – на висках, под веками, у сжатого рта: чужое, но теперь навек родное лицо.

Глядеть на спящего было так тяжело, что Елизавета Киевна заплакала.
Ей казалось, что Бессонов проснется, увидит ее в постели, толстую, некрасивую, с
распухшими глазами, и постарается поскорее отвязаться, что никогда никто не сможет
ее полюбить, и все будут уверены, будто она развратная, глупая и пошлая женщина, и
она нарочно станет делать все, чтобы так думали: что она любит одного человека, а
сошлась с другим, и так всегда ее жизнь будет полна мути, мусора, отчаянных
оскорблений. Елизавета Киевна осторожно всхлипывала и вытирала глаза углом
простыни. И так, незаметно, в слезах, забылась сном.
Бессонов глубоко втянул носом воздух, повернулся на спину и открыл глаза… Ни с чем
не сравнимой кабацкой тоской гудело все тело. Было противно подумать, что нужно
начинать заново день. Он долго рассматривал металлический шарик кровати, затем
решился и поглядел налево. Рядом, тоже на спине, лежала женщина, лицо ее было
прикрыто голым локтем.
«Кто такая?» Он напряг мутную память, но ничего не вспомнил, осторожно вытащил из-
под подушки портсигар и закурил. «Вот так черт! Забыл, забыл. Фу, как неудобно».

– Вы, кажется, проснулись, – проговорил он вкрадчивым голосом, – доброе утро. – Она
помолчала, не отнимая локтя. – Вчера мы были чужими, а сегодня связаны
таинственными узами этой ночи. – Он поморщился, все это выходило пошловато. И,
главное, неизвестно, что она сейчас начнет делать – каяться, плакать, или охватит ее
прилив родственных чувств? Он осторожно коснулся ее локтя. Он отодвинулся. Кажется,
ее звали Маргарита. Он сказал грустно:
– Маргарита, вы сердитесь на меня?

Тогда она села в подушках и, придерживая на груди падающую рубашку, стала глядеть
на него выпуклыми, близорукими глазами. Веки ее припухли, полный рот кривился в
усмешку. Он сейчас же вспомнил и почувствовал братскую нежность.

– Меня зовут не Маргарита, а Елизавета Киевна, – сказала она. – Я вас ненавижу.
Слезьте с постели.

Бессонов сейчас же вылез из-под одеяла и за пологом кровати около вонючего
рукомойника оделся кое-как, затем поднял штору и загасил электричество.

– Есть минуты, которых не забывают, – пробормотал он.
Елизавета Киевна продолжала следить за ним темными глазами. Когда он присел с
папироской на диван, она проговорила медленно:
– Приеду домой – отравлюсь.

– Я не понимаю вашего настроения, Елизавета Киевна.
– Ну, и не понимайте. Убирайтесь из комнаты, я хочу одеваться.

Бессонов вышел в коридор, где пахло угаром и сильно сквозило. Ждать пришлось долго.
Он сидел на подоконнике и курил; потом пошел в самый конец коридора, где из
маленькой кухоньки слышались негромкие голоса полового и двух горничных, – они
пили чай, и половой говорил:
– Заладила про свою деревню. Тоже Расея. Много ты понимаешь. Походи ночью по
номерам – вот тебе и Расея. Все сволочи. Сволочи и охальники.
– Выражайтесь поаккуратнее, Кузьма Иваныч.

– Если я при этих номерах восемнадцать лет состою, – значит, могу выражаться.
Бессонов вернулся обратно. Дверь в его номер была отворена, комната была пуста. На
полу валялась его шляпа.