Page 28 - Старик

председателем. Он ходит с большим красным бантом. Игра, игра! И наш
Шура
теперь большой человек - комиссар рабочих депутатов на Васильевском
острове. Его никто не называет Шурой, он - Иван Спиридонович
Самойленко,
мученик царской каторги. В конце марта похороны жертв революции,
невероятная жижа и грязь, улицы не убираются, каждый день огромные
толпы
месят грязь, разбрызгивают, превращают в лужи сырой снег, мы идем в
длинной процессии к Марсову полю, на Нижегородской присоединяется
какой-то
завод, потом фельдшерская школа, меньшевики, украинцы, пожарные,
какой-то
запасной полк, гробы, обмотанные красной материей, выплывают из
Военно-медицинской академии; идем дальше, по Литейному мосту,
мимо
сгоревшей "предварилки", красные и черные флаги вывешены на домах,
на
Невском стоим часа два, отовсюду поют "Вечную память" и "Вы
жертвою
пали..." Какой-то человек в черном пальто вскакивает на гранитный цоколь
парадного крыльца и, обхватив одной рукою фонарь, а другой сорвав с
головы
шляпу и размахивая ею, кричит: "Друзья! Мы должны пропустить
Петроградский

район! Проявляйте выдержку и имейте терпение, друзья! Сегодня день
великой
скорби и великой свободы... Нет страны в мире, друзья, более свободной,
чем Россия сегодня..." И еще что-то рваное, отчаянно громкое, медленно
поворачиваясь всем своим черным, гнутым телом, и я вижу обугленное, в
седом бобрике, в сверкающих сталью очках лицо Шуры.

Мигулин вырвал Асино тело из моих рук так властно, с грубой
поспешностью, будто отнимал _свое_, я догадываюсь об этом позже. И
весь
этот внезапный рейд для спасения ревкома, хотя и неуспешный... Почему не
выслать четыре сотни под командой кого угодно? Поскакал сам. Я увидел
искаженное горчайшей мукой лицо старика - темные подглазья, впавшие, в
черно-седой щетине щеки и в страдальческом ужасе стиснутые морщины
лба...
Когда Шигонцев подошел и со злорадной, почти безумной улыбкой
спросил:
"Как же теперь полагаете, защитник казачества? Чья была правда?" -
Мигулин