Page 43 - Старик

бегстве из Сибири, о духоборах, о тайных курильнях опиума, о коварстве
меньшевиков, о плаванье по морю, об Австралии, о жизни коммуной, о
своих
подругах, которые не захотели возвращаться в Россию, о том, что
человечество погибнет, если не изменит психический строй, не откажется от
чувств, от эмоций... Шура называет своего приятеля шутя Граф Монте-
Кристо.
Но потом все поворачивается такой стороной, что не до шуток. Правда,
происходит не сразу. Года через полтора. А тогда, в ноябре семнадцатого,
разговоры, веселье, вспоминают друзей, кто исчез, кто перекрасился, многие
очутились в Питере, включились в борьбу, Егор Самсонов, например,
возглавил путиловскую милицию, теперь верховодит в Красной гвардии.
"Егорка жив? - кричит Шигонцев. - Он здесь? Ого, значит, наша восьмая
камера у российского штурвала. Так и быть должно!" Егор прославился на
каторге стихами и избиением доносчиков. Я его знаю. Он приземистый,
мрачноватый, в пенсне. У всех почему-то худо с глазами. Шигонцев с
возбуждением, будто выпил вина - хотя ничего, кроме чая, не пито, - рвется
тотчас бежать искать Егора. Но это невозможно. Тогда они начинают
вдвоем,
вперебивку, вспоминая, читать стихи Егора о каторге.
"Звонок подымет нас в ноябрьской мутной рани, и свет чадящих ламп..." -
выкрикивает Шигонцев и замолкает, забыл. "Сметет обрывки грез", -
подсказывает Шура. "И окрик бешеный, и град площадной брани..." -
продолжает Шигонцев, и вместе: "Пора вставать! Эй, подымайся, пес!"
У Шигонцева из-под очков ползет влага. Вытирает щеки дрожащими

пальцами. Придется человечеству погибать - от чувств спасения нет.
"Вы, упрямцы, умевшие все снести без мольбы и проклятий, обнажавшие
молча на плахе клейменные плечи... Вы уйдете отсюда, как гонцы и
предтечи
все отвергнувшей и на все покусившейся братии..." Знали бы, что случится
через три месяца: в Ростове, куда Егор ворвется со своим петроградским
отрядом, Шигонцев будет обвинять его в мягкосердечии и требовать
предания
суду трибунала. А сейчас плачет от невозможности увидеть Егора немедля,
сию минуту. И еще рассказывает в тот вечер какие-то студенческие истории:
кружки, изгнание, разговор с приват-доцентом, администратором,
сволочью,
от него зависела судьба, унизительное стояние на ковре, жуковидный
инородец за громадным столом, лакей мерзко стоит в дверях, бормотанье,
мольба - пожалеть мать. Единственно ради чего: мать не переживет нового
исключения. Ледяным тоном: "Зачем же перекладываете заботу о матери
на
нас? Вот и заботились бы о ней своевременно". Мать не пережила. Долго
ждал
сладкой минуты, лелеял в австралийских снах приход в тот самый кабинет с