Page 40 - Старик

великий круговорот: людей, испытаний, надежд, убивания во имя истины.
Но
мы не догадываемся, что нам предстоит. Нам кажется, стоит разгромить
калединцев, рассеять банды Дутова на востоке - и революция победит во всей
стране. Победа близка! Оренбург уже взят нами в январе! Дело двух-трех
месяцев...
Так думаю не только я, но и Шура, и многие. Шура работает в Коллегии по
организации Красной Армии. Я помогаю: перепечатываю на больших
глянцевых
листах ведомости. Называются бумаги так: "Информационный лист.
Движение
организации Красной Армии по России". Что, где, сколько, какие
трудности... Помню, почти везде: нужны деньги, агитаторы, литература...
Нужны два, три миллиона рублей... Вначале похоже на какую-то
бумажную
игру. И нас, играющих в эту игру в помещении Коллегии, немного. Потом
оттуда выходит непобедимая сила.
Старики ни черта не помнят, путают, врут, им верить нельзя. Неужто и я?
И мне? Ведь отлично помню, Мигулин коренаст, плечист, среднего роста.
Руки
необыкновенно сильны. Руки не кавалериста, а кузнеца. Партию новых
сапог
привезли снабженцы. Мигулин на снабженцев за что-то в большом гневе.
Схватил сапог и разодрал руками по шву. "Вот какую гниль, собаки,
привозите!" После него никто не мог, как ни пыхтели, ни один сапог

разорвать. Сапоги были нормальные. Года четыре назад в Ростове в музее
разговариваю со стариками, смотрю фотографии. Все Мигулина хорошо
помнят.
Один старик говорит: "Я был мальчишкой. Видел его в Ростове. Он был
худощавый, стройный, как юноша. Лет тридцати..." Другой старик
возражает:
"Нет, ему сорок пять лет, когда он погиб". Третий старик, низкоросленький,
говорит: "Он был небольшой. С меня ростом". И ведь каждый считает, что
только он знает истину. Еще один там же, в Ростове, допрашивал с
пристрастием: "А ты скажи, коли ты его видел, какая у него самая
отличительная черта? В его внешности?" Я был в затруднении. Он сказал с
торжеством: "Самая отличительная - левый глаз прищуривался в минуты
волнения!" Про глаз совершенно ничего не помню. Вполне возможно, что
врет.

А Каледин застрелился, кажется, в начале восемнадцатого. Чуть ли не в
январе. Это значило: конец, полное отчаяние. Донские станицы объявляли о
признании советской власти. Пожара на Дону могло не быть.