Page 24 - Рассказы

– Как это? – не поняла Марья.
– Наврал, как! Не врут, что ли?
– Это же исторический факт,– сказал Петька.– Как это он мог наврать? Конечно, он,
наверно, приукрасил, но это же было.
– Не было.
– Вот как! – Петька качнул больной головой.– Хм…
– С кем что он защищал-то ее? Вот с такими вот воинами, вроде тебя?
Петька опять посмотрел на старика… Но смолчал.
– Если уж счас с вами ничего сделать не могут – со всех концов вас воспитывают да
развивают… борются всячески, – то где же тогда было набраться сознания?
Петька похлопал по карманам – поискал курево, но не обнаружил ни папирос, ни
спичек.
– Пиши в газету,– посоветовал он.– Опровергай.
И встал и пошел вон из избушки.
Марья и Баев смотрели в окно, как шел Петька. Под ногами парня звонко хрустело
льдистое стекло ночной замерзи, и некоторое время шаги его еще сухо шуршали, когда уж
он свернул за угол, за сельмаг.
– У их, наверно, свадьба,– сказала Марья.– Сестра-то Петькина за этого вышла… за
этого… Как его? Брат-то к агрономше приехал… Как его?
– Черт их теперь знает, И знать не хочу… Сброд всякий.– Баев почувствовал, что он
весь вдруг ослаб, ноги особенно – как ватные сделались. Все же испугался он сильно,– Надо
же так пить, чтобы день с ночью перепутать!
– Они, ночи-то, вон, какие светлые. Наверно, соскочил со сна-то – видит, светло, и
дунул в сельмаг.
– Это ж… он и солнце с луной спутал?
Марья засмеялась:
– Видно, гуляют крепко.
В животе у Баева затревожилось, он скоренько завинтил флакончик с табаком, спрятал
его в карман, поднялся.
– Пойду. Спокойно тебе додежурить.
– Будь здоров, ферапонтыч. Приходи завтра, я завтра картошки принесу – напекем.
– Напекем, напекем,– сказал Баев. И поскорей вышел.
Марья видела, как и он тоже пересек площадь и удалился в улицу. Шел он,
поторапливался, смотрел себе под ноги. И под его ногами тоже похрустывал ледок, но мягко
– Баев был в валенках.
А такая была ясность кругом, такая была тишина и ясность, что как-то даже не по себе
маленько, если всмотреться и вслушаться. Неспокойно как-то. В груди что-то такое… Как
будто подкатит что-то горячее к сердцу и снизу и в виски мягко стукнет. И в ушах толчками
пошумит кровь. И все, и больше ничего на земле не слышно. И висит на веревке луна.

Критики

Деду было семьдесят три, Петьке, внуку,– тринадцать. Дед был сухой и нервный и
страдал глухотой. Петька, не по возрасту самостоятельный и длинный, был стыдлив и упрям.
Они дружили.
Больше всего на свете они любили кино. Половина дедовой пенсии уходила на билеты.
Обычно, подсчитав к концу месяца деньги, дед горько и весело объявлял Петьке:
– Ухайдакали мы с тобой пять рубликов!
Петька для приличия делал удивленное лицо.
– Ничего, прокормит, – говорил дед (имелись в виду отец и мать Петьки. Дед Петьке
доводился по отцу). – А нам с тобой это для пользы.
Садились всегда в первый ряд: дешевле, и потом там дед лучше слышал. Но все равно