Page 19 - Рассказы

другой бок".
Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и
согласилась.
И стала она сторожить сельмаг.
И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в
конторе – то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении,– все кидал и кидал
эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный
был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и
никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал
шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал
крестовый… К концу-то огляделись – да он умница, этот Баев! Смотрика, прожил себе и не
охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь
мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он – умница. Этих умниц, умников он
всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое
превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое – теперь как-то это стало неопасно, и
он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он – редкого ума человек.
Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье
– разговаривать.
Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью
там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.
В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и
как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита
светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху –
такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и
нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.
В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света –
топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и
трепетали.
И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так
славно чувствовать, что жизнь за окнами – большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра
день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно
жить, можно и на хорошее надеяться.
– Люди, они ведь как – сегодняшним днем живут,– рассуждал Баев.– А жизнь надо всю
на прострел брать. Смета!..– Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его
уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками – так и казалось, что он сейчас скажет:
"чево?" – Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет,
сколько у него есть чево. В учетном деле и называется – смета. А то ведь как: вот
размахнулся на крестовый дом – широко жить собрался, а умишка, глядишь,на-пятистенок
едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше – пшик. Марья
согласно кивала головой.
И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю
жизнь – такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет
осмеченной жизни.
– Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице… меня тогда Неверов отвез,
председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?
– Нет. Их тут перебывало…
– Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились – ему хоть
это.,, хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю:
"Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" – "Ну-ка",– говорит. "У нас
колхозники-то все вытаскали?" – "Вроде все, – говорит. – А что?" Я говорю: "Вы проверьте,
проверьте – все вытаскали?"
– Ох, тада и таска-али! – вспомнила Марья.– Бывало, подоишь – и все отнесешь.