Page 21 - Рассказы

одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать – туда, мол, пот
будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет
такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо
прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать
черт те чего. Думает он, лежит, что у него – жизнь предстоит, что надо ее как-то
распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои
оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.
Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что
после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться.
– Дак, а как… с этим-то?.. Собрал, что ли? – Вытерла опять глаза.Не могу ничего с
собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот
грамм-то?
– Вот то-то и оно – ничего сделать с собой не можем,– обиделся Баев,Живем
безалаберно – ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем – ничего с собой сделать не
можем; блуд совершаем – опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до
развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки.–
Баев по-живому обозлился.– Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный – да колом бы,
колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились?.. Теперь
подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы.
Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже
семейная жизнь не ладилась.
– А как вот им поможешь? – сказала она.– И рад бы душой – помочь, а как?
– Никак,– резко сказал Баев.– Пускай сами разбираются,
Опять замолчали.
Баев достал флакон с нюхательным табаком, пошумел ноздрями – одной, другой,–
поморгал подслеповатыми маленькими глазами и сладостно чихнул в платок.
– Помогает глазам-то? – спросила Марья, кивнув на пузырек с табаком.
– Не он бы, так давно бы уж ослеп. Им только и держусь.
– Где ж ты так глаза-то испортил? У вас, однако, в роду все зрячие были,
– Зрячие…– вздохнул Баев.– Все зрячие, да не все умные.– Баев спрятал пузырек в
карман, помолчал задумчиво.– Что он, покойный родитель мой, делал со мной – это же ни
пером описать, ни… как там говорится?.. Уму непостижимо, что он вытворял, чтоб я только
в школу не ходил. А мне страсть как учиться хотелось. Тада же еше приходская школа-то
была,,. Батюшка-то к родителю ходил: способный, мол, парнишка, пускай ходит. Ну!
Родителю моему только… Грех поминать нехорошо, но и… тоже… Как я только не просил:
в ногах у него валялся, ревмя ревел – отпустите в школу! Закинет пимы на полати, и все.
Сиди за печью, гложи ногу овечью – вот весь сказ родительский, Эх-х!..– Баев еще помолчал
горестно: – Дакя, когда все поснут, лучинку зажгу, бывало, в уголок на печке забьюсь да по
складам читаю. Да по всей ноченьке так-то – вот уни, глаза-то, и сели.
– Дак, а чего уж он так?
– А спроси его! Не мужицкое дело, мол… Темен был, упрям. Всю жизнь я на него
сердце держал. Помирал, помню: "Прости, Колька, учиться тебе препятствовал…" И вот
знаю, как полагается говорить в таких случаях, а язык не поворачивается. "Ладно,– говорю,–
чего теперь?" Вот как душа затвердела! А потому что – ехидно. Я же какой башковитый-то
был! Бывало, стишок два раза прочитаю и тут же его отбарабаню без запинки.
– А понимал же потом-то – вишь, "прости" говорил.
– Да потом-то… Ко мне, бывало, придут: "Напиши, ради Христа, прошение",– или еще
чего, ну, курочку несут или яиц десяток, а то шерсти… фунта два… Я сяду – мне плевое дело
прошение-то составить: где завострил, где подсусолил, где на жалость упор сделаешь, а где
намекнешь про другие инстанции… Тут целая наука тоже. Вот составишь. "На, хлопочи,
ехай". Человек и радешенек. И того не заметил, что я за какой-нибудь час курицу заработал.
А родитель-то видит, конечно, сопит – чует вину свою. Ну ты, думаю, а дал бы мне