Page 21 - Рассказы
P. 21

одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать – туда, мол, пот
               будет  капать.  Ить  вот  рассудок-то  у  людей:  хворают,  называется!  Ить  подумали  бы;  идет
               такая  страшенная  война,  их,  как  механизаторов,  на  броне  пока  держут:  тут  надо
               прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать
               черт  те  чего.  Думает  он,  лежит,  что  у  него  –  жизнь  предстоит,  что  надо  ее  как-то
               распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои
               оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.
                     Марья  вспомнила  про  девятьсот  граммов  кала  и  опять  захохотала.  И  понимала,  что
               после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться.
                     – Дак,  а  как…  с  этим-то?..  Собрал,  что  ли? –  Вытерла  опять  глаза.Не  могу  ничего  с
               собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот
               грамм-то?
                     – Вот  то-то  и  оно  –  ничего  сделать  с  собой  не  можем,–  обиделся  Баев,Живем
               безалаберно – ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем – ничего с собой сделать не
               можем;  блуд  совершаем  –  опять  ничего  с  собой  сделать  не  можем.  У  меня  зять  вон  до
               развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки.–
               Баев по-живому обозлился.– Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный – да колом бы,
               колом  бы  всех  бы  подряд.  Ржать  научились?  Ногами  дрыгать  научились?..  Теперь
               подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы.
                     Посидели  молча.  Марья  даже  вздохнула:  у  самой  тоже  была  дочь,  и  у  той  тоже
               семейная жизнь не ладилась.
                     – А как вот им поможешь? – сказала она.– И рад бы душой – помочь, а как?
                     – Никак,– резко сказал Баев.– Пускай сами разбираются,
                     Опять замолчали.
                     Баев  достал  флакон  с  нюхательным  табаком,  пошумел  ноздрями  –  одной,  другой,–
               поморгал подслеповатыми маленькими глазами и сладостно чихнул в платок.
                     – Помогает глазам-то? – спросила Марья, кивнув на пузырек с табаком.
                     – Не он бы, так давно бы уж ослеп. Им только и держусь.
                     – Где ж ты так глаза-то испортил? У вас, однако, в роду все зрячие были,
                     – Зрячие…–  вздохнул  Баев.–  Все  зрячие,  да  не  все  умные.–  Баев  спрятал  пузырек  в
               карман, помолчал задумчиво.– Что он, покойный родитель мой, делал со мной – это же ни
               пером описать, ни… как там говорится?.. Уму непостижимо, что он вытворял, чтоб я только
               в школу не ходил. А мне страсть как учиться хотелось. Тада же еше приходская школа-то
               была,,.  Батюшка-то  к  родителю  ходил:  способный,  мол,  парнишка,  пускай  ходит.  Ну!
               Родителю моему только… Грех поминать нехорошо, но и… тоже… Как я только не просил:
               в ногах у него валялся, ревмя ревел  – отпустите в школу! Закинет пимы на полати, и все.
               Сиди за печью, гложи ногу овечью – вот весь сказ родительский, Эх-х!..– Баев еще помолчал
               горестно: – Дакя, когда все поснут, лучинку зажгу, бывало, в уголок на печке забьюсь да по
               складам читаю. Да по всей ноченьке так-то – вот уни, глаза-то, и сели.
                     – Дак, а чего уж он так?
                     – А  спроси  его!  Не  мужицкое  дело,  мол…  Темен  был,  упрям.  Всю  жизнь  я  на  него
               сердце  держал.  Помирал,  помню:  "Прости,  Колька,  учиться  тебе  препятствовал…"  И  вот
               знаю, как полагается говорить в таких случаях, а язык не поворачивается. "Ладно,– говорю,–
               чего теперь?" Вот как душа затвердела! А потому что – ехидно. Я же какой башковитый-то
               был! Бывало, стишок два раза прочитаю и тут же его отбарабаню без запинки.
                     – А понимал же потом-то – вишь, "прости" говорил.
                     – Да потом-то… Ко мне, бывало, придут: "Напиши, ради Христа, прошение",– или еще
               чего, ну, курочку несут или яиц десяток, а то шерсти… фунта два… Я сяду – мне плевое дело
               прошение-то составить: где завострил, где подсусолил, где на жалость упор сделаешь, а где
               намекнешь  про  другие  инстанции…  Тут  целая  наука  тоже.  Вот  составишь.  "На,  хлопочи,
               ехай". Человек и радешенек. И того не заметил, что я за какой-нибудь час курицу заработал.
               А  родитель-то  видит,  конечно,  сопит  –  чует  вину  свою.  Ну  ты,  думаю,  а  дал  бы  мне
   16   17   18   19   20   21   22   23   24   25   26