Page 48 - Рассказы

– Туда же! Туда же, куда все добрые люди! Неужели туда же, куда ты, харя
необразованная? Просили, всем миром просили – нет! Вылупил шары-то свои…
– Замолчи! А то опояшу разок…
– Опояшь! Тронь только, харя твоя бесстыжая!.. Только тронь!
"Нет, это, пожалуй, на всю ночь. С ума посходили все".
Шурыгин вышел во двор, завел мотоцикл… До района восемнадцать километров, там
магазин, там председатель колхоза. Можно выпить, поговорить. Кстати, рассказать, какой
ему тут скандал устроили… Хоть посмеяться.
На повороте из переулка свет фары выхватил из тьмы безобразную груду кирпича,
пахнуло затхлым духом потревоженного подвала.
"Семнадцатый век, – вспомнил Шурыгин.– Вот он, твой семнадцатый век! Писать он,
видите ли, будет. Пиши, пиши".
Шурыгин наддал газку… и пропел громко, чтобы все знали, что у него – от всех этих
проклятий-прекрасное настроение:

Что ты, что ты, что ты, что ты!
Я солдат девятой роты,
Тридцать первого полка…
Оп, тирдар-пупия!

Мотоцикл вырулил из деревни, воткнул в ночь сверкающее лезвие света и помчался по
накатанной ровной дороге в сторону райцентра. Шурыгин уважал быструю езду.

Шире шаг, Маэстро

Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти каждый
день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
– Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас – называл ее Солодовников в
письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже растолкала по таким же углам;
они еще писали друг другу, жаловались и острили) приходила в мелкое движение – смеялась.
Молча. Ей нравилось быть наставником и покровителем молодой врача, молодого
дон-жуана. Солодовников же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его –
нравиться людям – пропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь
существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт, камфару,
листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела. Еще она умела
выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать кое-что посложнее, и он опять
жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть было не соблазнился на аутотрансплантацию,–
писал он как-то товарищу своему.– Хотел большую подкожную загнать в руку – начитался
новинок, вспомнил нашего старика. Но… и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот что.
Хучь бей меня, хучь режь меня – я актер. А моя драгоценная Анфас – не аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной
Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам… Вообще он после таких сценок
иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, – думал. – Главное, зачем! Ведь
даже не во спасение, ведь не требуется!" Но при этом испытывал и некое приятное чувство,
этакое дорогое сердцу успокоение, что – все в порядке, все понятно, дело мужское,
неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине, придержал ее,
чтоб не грохнула… И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке в коридоре, И когда
раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну, большой – в окно – желтый
квадрат. Свет. Солнце… И как-то он сразу вдруг вспыхнул в сознании, этот квадратный
желтый пожар,– весна! На дворе желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком,