Page 82 - Рассказы

– Долго один-то идешь?
– Долго. У тебя выпить нету?
– Найдется.
Парень оживился:
– Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется…
Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком.
– Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному… А то посылают, а вы откуда
знаете! Я вон лонйсь нашел одного – вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В
одеяло завернулся – и все, и окочурился.Никитич нарезал сало на краешке нар.– А меня
пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
– В избушку-то все равно лезешь.
– Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень
распоясался, снял фуфайку… Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся,
взгляд потеплел – рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще
закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми.
Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь
поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и
охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно
похохатывают, а сами – оставь их одних – пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней,
когда в партии – две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не
хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего – не безобразничают. Доводись до
деревенских – греха не оберешься. А эти – ничего. А ведь бывают – одно загляденье: штаны
узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая
– кукла и кукла, а ребята – ничего, как так и надо.
– Кого ищете-то?
– Где?
– Ну, ходите-то.
Парень усмехнулся себе:
– Долю.
– Доля… Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде – вот она, в руках, а
не тут-то было.– Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими –
позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь
возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может
рассуждать таким манером хоть всю ночь – только развесь уши. Свои бы, деревенские,
боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит,
язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь
ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь – тоска навалится, и засохнешь, и
не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай
направо-налево: трах-бах! – кого попало: самку – самку, самца – самца, лишь бы убить. За
такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут.
То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько-три будет. Бестолковое дело – душу на зверье
тешить.– Вот те и доля,– продолжал Никитич,
Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень.
Сказал, как очнулся;
– Все равно весна скоро.
– Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем
на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну.
Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь,
– Кого ты щас там увидишь? – удивился Никитич. Ему хотелось поговорить.
– Воля,– сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал –
крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.