Page 102 - Тихий Дон

сталкиваясь, ледяные поля. У колена, там, где Дон, избочившись, заворачивает влево,
образовался затор. Гул и скрежет налезающих крыг доносило до хутора. В церковной ограде,
испещренной блестками талых лужиц, гуртовались парни. Из церкви через распахнутые
двери на паперть, с паперти в ограду сползали гулкие звуки чтения, в решетчатых окнах
праздничный и отрадный переливался свет, а в ограде парни щупали повизгивавших
тихонько девок, целовались, вполголоса рассказывали похабные истории.
В церковной караулке толпились казаки, приехавшие к светлому богослужений с
ближних и дальних хуторов. Сморенные усталью и духотой, висевшей в караулке, люди
спали на лавках и у подоконников, на полу.
На поломанных порожках курили, переговаривались о погоде и озимых.
— Ваши хуторные как на поля выедут?
— На фоминой тронутся, должно.
— То-то добришша, у вас ить там песчаная степь.
— Супесь, по энту сторону лога — солончаки.
— Теперича земля напитается.
— Прошлый год мы пахали — земля как хрящ, до бесконца краю клеклая.
— Дунька, ты где? — тоненьким голосом пищало внизу у крыльца караулки.
А у церковной калитки чей-то сиплый грубый голое бубнил:
— Нашли где целоваться, ах вы… Брысь отседа, пакостники! Приспичило вам!
— Тебе пары нету? Иди нашу сучку целуй, — резонил из темноты молодой ломкий
голос.
— Су-у-учку? А вот я тебе…
Вязкий топот перебирающих в беге ног, порсканье и шелест девичьих юбок.
С крыши стеклянная звень падающей капели; и снова тот же медленный, тягучий, как
черноземная грязь, голос:
— Запашник, надысь торговал у Прохора, давал ему двенадцать целковых — угинается.
Энтот не продешевит…
На Дону — плавный шелест, шорох, хруст. Будто внизу за хутором идет
принаряженная, мощная, ростом с тополь, баба, шелестя невиданно большим подолом.
В полночь, когда закрутела кисельная чернота, к ограде верхом на незаседланном коне
подъехал Митька Коршунов. Слез, привязал к гриве повод уздечки, хлопнул горячившуюся
лошадь ладонью. Постоял, прислушиваясь к чавканью копыт, и, оправляя пояс, пошел в
ограду. На паперти снял папаху, согнул в поклоне подбритую неровною скобкой голову;
расталкивая баб, протискался к алтарю. По левую сторону черным табуном густились казаки,
по правую цвела пестрая смесь бабьих нарядов. Митька разыскал глазами стоявшего в
первом ряду отца, подошел к нему. Перехватил у локтя руку Мирона Григорьевича,
поднимавшуюся в крестном знамении, шепнул в заволосатевшее ухо:
— Батя, выдь на-час.
Пробираясь сквозь сплошную завесу различных запахов, Митька дрожал ноздрями:
валили с ног чад горячего воска, дух разопревших в поту бабьих тел, могильная вонь
слежалых нарядов (тех, которые вынимаются из-под испода сундуков только на рождество
да на пасху), разило мокрой обувной кожей, нафталином, выделениями говельщицких
изголодавшихся желудков.
На паперти Митька, грудью прижимаясь к отцову плечу, сказал:
— Наталья помирает!

XVII

Григорий вернулся из Миллерова, куда отвозил Евгения, в вербное воскресенье.
Оттепель съела снег; дорога испортилась в каких-нибудь два дня.
В Ольховом Рогу, украинской слободе, в двадцати пяти верстах от станции,
переправляясь через речку, едва не утопил лошадей. В слободу приехал перед вечером. За