Page 163 - Тихий Дон

Разговор перекинулся на хозяйство, утрачивая напряженность. Григорий жадно
впитывал в себя домашние новости. Жил эти минуты ими, похожий на прежнего
норовистого и простого парня.
— Ну, давай охолонемся и одеваться, — предложил Петро, обметая с влажного живота
песок, подрагивая. Кожа на спине его и руках поднялась пупырышками.
Шли от пруда толпой. У забора, отделявшего сад от двора имения, догнал их Астахов
Степан. Он на ходу расчесывал костяной расческой свалявшийся чуб, заправляя его под
козырек; поравнялся с Григорием.
— Здорово, приятель!
— Здравствуй. — Григорий приотстал, встречая его чуть смущенным, с виноватцей
взглядом.
— Не забыл обо мне?
— Почти что.
— А я вот тебя помню, — насмешливо улыбнулся Степан и прошел не останавливаясь,
обнял за плечо шагавшего впереди казака в урядницких погонах.
Затемно из штаба дивизии получили телефонограмму с приказанием выступить на
позицию. Полк смотался в каких-нибудь четверть часа; пополненный людьми, с песнями
пошел заслонять прорыв, продырявленный мадьярской кавалерией.
При прощании Петро сунул брату в руки сложенный вчетверо листок бумаги.
— Что это? — спросил Григорий.
— Молитву тебе списал. Ты возьми…
— Помогает?
— Не смейся, Григорий.
— Я не смеюсь.
— Ну, прощай, брат. Бывай здоров. Ты не вылетывай вперед других, а то горячих
смерть метит! Берегись там! — кричал Петро.
— А молитва?
Петро махнул рукой.
До одиннадцати шли, не блюдя никакой предосторожности. Потом вахмистры разнесли
по сотням приказ идти с возможной тишиной, курение прекратить.
Над дальней грядкой леса взметнулись окрашенные лиловым дымом ракеты.

XI

Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб, переплете записная книжка. Углы потерты и
заломлены: долго носил хозяин в кармане. Листки исписаны узловатым косым почерком…

«…С некоторого времени явилась вот эта потребность общения с бумагой.
Хочу вести подобие институтского „дневника“. Прежде всего о ней: в феврале, не
помню какого числа, меня познакомил с ней ее земляк, студент Боярышкин. Я
столкнулся с ними у входа в синематограф. Боярышкин, знакомя нас, говорил:
„Это станичница, вешенская. Ты, Тимофей, люби ее и жалуй. Лиза — отменная
девушка“. Помню, я что-то изрек нечленораздельное и подержал в руке ее мягкую
потную ладонь. Так началось мое знакомство с Елизаветой Моховой. Что она
испорченная девушка, я понял с первого взгляда: у таких женщин глаза говорят
больше, чем следует. Она на меня произвела, признаюсь, невыгодное впечатление:
прежде всего эта теплая мокрая ладонь. Я никогда не встречал, чтобы у людей так
потели руки; потом — глаза, в сущности очень красивые глаза, с этаким ореховым
оттенком, но в то же время неприятные.
Друг Вася, я сознательно ровняю слог, прибегаю даже к образности, с тем
чтобы в свое время, когда сей «дневник» попадет к тебе в Семипалатинск (есть
такая мысль: по окончании любовной интриги, которую завел я с Елизаветой
Моховой, переслать тебе его. Пожалуй, чтение этого документа доставит тебе
немалое удовольствие), ты имел бы точное представление о происходившем. Буду