Page 283 - Тихий Дон

будеть. Я прошу казаков не волноваться. Такое уж время мы переживаем.
Сотенный еще долго говорил о воинском долге, родине, революции, успокаивал
казаков, уклончиво отвечал на вопросы. Своей цели он достиг; к составу тем временем
прицепили паровоз (казаки не знали, что два офицера их сотни добились ускоренной
отправки, угрожая оружием начальнику станции), и казаки разошлись по вагонам.
Сутки тащился эшелон, приближаясь к станции Дно. Ночью его вновь задержали,
пропуская эшелоны уссурийцев и Дагестанского полка. Казачий состав перевели на
запасный путь. Мимо, в опаловой ночной темноте, поблескивая огнями, пробегали вагоны
Дагестанского полка. Слышался удаляющийся гортанный говор, стоп зурны, чуждые
мелодии песен.
Уже в полночь отправили сотню. Малосильный паровоз долго стоял у водокачки, от
топки падал на землю искрящийся свет огней. Машинист, попыхивая цигаркой, поглядывал
в окошко, словно чего-то ожидал. Один из казаков ближнего к паровозу вагона высунулся в
дверь, крикнул:
— Эй, Гаврила, крути, а то зараз стрелять будем!
Машинист выплюнул цигарку, помолчал, видимо следя за дугообразным ее полетом;
сказал покашливая:
— Всех не перестреляете, — и отошел от окна.
Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера, зацокали копыта
лошадей, потерявших от толчка равновесие. Состав поплыл мимо водокачки, мимо редких
квадратиков освещенных окон и темных, за полотном, березовых куп. Казаки, задав лошадям
корм, спали, редко кто бодрствовал, покуривая у полуоткрытых дверей, глядя на величавое
небо, думая о своем.
Иван Алексеевич лежал рядом с Королевым, глядел в дверную щель на текучую
звездную россыпь. За минувший день, обдумав все, твердо решил он всячески
противодействовать дальнейшему продвижению сотни на Петроград; лежа, размышлял,
каким образом склонить назад к своему решению, как на них подействовать.
Еще до воззвания Корнилова он ясно сознавал, что казакам с Корниловым не одну
стежку топтать, чутье подсказывало, что и Керенского защищать не с руки; поворочал
мозгами, решил: не допустить сотню до Петрограда, а если и придется с кем цокнуться, так с
Корниловым, но не за Керенского, не за его власть, а за ту, которая станет после него. Что
после Керенского будет желанная, подлинно своя власть, — в этом он был больше чем
уверен. Еще летом пришлось ему побывать в Петрограде, в военной секции исполкома, куда
посылала его сотня за советом по поводу возникшего с командиром сотни конфликта;
поглядев работу исполкома, переговорив с несколькими товарищами-большевиками,
подумал: «Обрастет этот костяк нашим рабочим мясом, — вот это будет власть! Умри, Иван,
а держись за нее, держись, как дите за материну сиську!»
В эту ночь, лежа на попоне, чаще, чем обычно, вспоминал с большой, не изведанной
доселе горячей любовью человека, под руководством которого прощупал жесткую свою
дорогу. Думая о том, что должен был назавтра говорить казакам, вспомнил и слова
Штокмана о казаках, их он повторял часто, будто гвоздь по самую шляпку вбивал:
«Казачество консервативно по своему существу. Когда ты будешь убеждать казака в правоте
большевистских идей, — не забывай этого обстоятельства, действуй осторожно, вдумчиво,
умей приспособляться к обстановке. Вначале к тебе будут относиться с таким же
предубеждением, с каким и ты и Мишка Кошевой относились вначале ко мне, но пусть это
тебя не смущает. Долби упорно — конечный успех за нами».
Иван Алексеевич рассчитывал, что, убеждая казаков не идти с Корниловым, он
встретит со стороны некоторых возражения, но утром, когда в своем вагоне осторожно
заговорил о том, что надо потребовать возвращения на фронт, а не идти на Петроград
драться со своими же, казаки охотно согласились и с большой готовностью решили
отказаться от дальнейшего следования на Петроград. Захар Королев и казак Чернышевской
станицы Турилин были ближайшими сообщниками Ивана Алексеевича. Весь день они,