Page 278 - Тихий Дон

— Князь Трубецкой — начальник дипломатической канцелярии в Ставке.
— Член Государственного совета Мусин-Пушкин.
— Французский военный атташе полковник Кайо.
— Князь Голицын.
— Князь Мансырьев… — звучали подобострастно почтительные голоса.
Листницкий видел, как приближавшегося к нему Корнилова осыпали цветами
изысканно одетые дамы, густо стоявшие вдоль платформы. Один розовый цветок повис,
зацепившись венчиком за аксельбанты на мундире Корнилова. Корнилов стряхнул его чуть
смущенным, нерешительным движением. Бородатый старик уралец, заикаясь, начал
приветственное слово от имени двенадцати казачьих войск. Дослушать Листницкому не
удалось — его оттеснили к стене, едва не порвали ремень шашки. После речи члена
Государственной думы Родичева Корнилов вновь тронулся, густо облепленный толпой.
Офицеры, взявшись за руки, образовали предохранительную цепь, но их разметали. К
Корнилову тянулись десятки рук. Какая-то полная растрепанная дама семенила сбоку от
него, стараясь прижаться губами к рукаву светло-зеленого мундира. У выхода под
оглушительный грохот приветственных криков Корнилова подняли на руки, понесли.
Сильным движением плеча Листницкий оттер в сторону какого-то сановитого господина,
успел схватиться за мелькнувший перед его глазами лакированный сапог Корнилова. Ловко
перехватив ногу, он положил ее на плечо и, не чувствуя ее невесомой тяжести, задыхаясь от
волнения, стараясь только сохранить равновесие и ритм шага, двинулся, медленно влекомый
толпой, оглушенный ревом и пролитой медью оркестра. У выхода наскоро оправил складки
рубашки, в давке выбившейся из-под пояса. По ступенькам — на площадь. Впереди толпа,
зеленые шпалеры войск, казачья сотня в конном строю. Приложив ладонь к козырьку
фуражки, моргая увлажненными глазами, он пытался, но не мог унять неудержную дрожь
губ. Смутно помнил, как клацали фотографические аппараты, бесновалась толпа, шли
церемониальным маршем юнкера и стоял, пропуская их перед собой, стройный, подтянутый,
маленький, с лицом монгола генерал.
Спустя день Листницкий выехал в Петроград. Устроившись на верхней полке, он
расстелил шинель, курил, думая о Корнилове:
«С риском для жизни бежал из плена, словно знал, что будет так необходим родине.
Какое лицо! Как высеченное из самородного камня — ничего лишнего, обыденного… Такой
же и характер. Для него, наверное, все ясно, рассчитано. Наступит удобный момент — и
поведет нас. Странно, я даже не знаю, кто он — монархист? Конституционная монархия…
Вот если б каждый был так уверен в себе, как он».
Примерно в этот же час в Москве, в кулуарах Большого театра, во время перерыва в
заседании членов Московского государственного совещания, два генерала — один щуплый,
с лицом монгола, другой плотный, с крепким посадом квадратной стриженной ежиком
головы, с залысинами на гладко причесанных чуть седеющих висках и плотно прижатыми
хрящами ушей, — уединившись, расхаживали по короткому отрезку паркета, вполголоса
разговаривали:
— Этот пункт декларации предусматривает упразднение комитетов в воинских частях?
— Да.
— Единый фронт, сплоченность, безусловно, необходимы. Без проведения в жизнь
указанных мною мероприятий нет спасения. Армия органически не способна драться. Такая
армия не только победы не даст, но и не сумеет выдержать сколько-нибудь значительного
натиска. Части растлены большевистской пропагандой. А здесь, в тылу? Вы видите, как
рабочие реагируют на всякую попытку найти меры к их обузданию? — забастовки и
демонстрации. Члены совещания должны идти пешком… Позор! Милитаризация тыла,
установление суровой карающей руки, беспощадное истребление всех большевиков, этих
носителей маразма, — вот ближайшие наши задачи. Могу я заручиться и в дальнейшем
вашей поддержкой, Алексей Максимович?
— Я безоговорочно с вами.