Page 29 - Тихий Дон

б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не
чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор
поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не
похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно,
и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан — узелок развяжет.
В горнице над кроватью протянута веревочка. На веревочку нанизаны белые и черные
порожние, без ниток, катушки. Висят для красоты. На них ночлежничают мухи, от них же к
потолку — пряжа паутины. Григорий лежит на голой прохладной Аксиньиной руке и
смотрит в потолок на цепку катушек. Аксинья другой рукой — огрубелыми от работы
пальцами — перебирает на запрокинутой голове Григория жесткие, как конский волос,
завитки. Аксиньины пальцы пахнут парным коровьим молоком; когда поворачивает
Григорий голову, носом втыкаясь Аксинье в подмышку, — хмелем невыбродившим бьет в
ноздри острый сладковатый бабий пот.
В горнице, кроме деревянной крашеной кровати с точеными шишками по углам, стоит
возле дверей окованный уемистый сундук с Аксиньиным приданым и нарядами. Под
передним углом — стол, клеенка с генералом Скобелевым, скачущим на склоненные перед
ним махровитые знамена; два стула, вверху — образа в бумажных ярко-убогих ореолах.
Сбоку, на стене — засиженные мухами фотографии. Группа казаков — чубатые головы,
выпяченные груди с часовыми цепками, оголенные клинки палашей: Степан с товарищами
еще с действительной службы. На вешалке висит неприбранный Степанов мундир. Месяц
глазастеет в оконную прорезь, недоверчиво щупает две белые урядницкие лычки на погоне
мундира.
Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы на развилке бровей.
— Гриша, колосочек мой…
— Чего тебе?
— Осталося девять ден…
— Ишо не скоро.
— Что я, Гриша, буду делать?
— Я почем знаю.
Аксинья удерживает вздох и снова гладит и разбирает спутанный Гришкин чуб.
— Убьет меня Степан… — не то спрашивает, не то утвердительно говорит она.
Григорий молчит. Ему хочется спать. Он с трудом раздирает липнущие веки, прямо над
ним — мерцающая синевою чернь Аксиньиных глаз.
— Придет муж, — небось, бросишь меня? Побоишься?
— Мне что его бояться, ты — жена, ты и боись.
— Зараз, с тобой, я не боюсь, а посередь дня раздумаюсь — и оторопь возьмет…
Григорий зевает, перекатывая голову, говорит:
— Степан придет — это не штука. Батя вон меня женить собирается.
Григорий улыбается, хочет еще что-то сказать, но чувствует: рука Аксиньи под его
головой как-то вдруг дрябло мякнет, вдавливается в подушку и, дрогнув, через секунду
снова твердеет, принимает первоначальное положение.
— Кого усватали? — приглушенно спрашивает Аксинья.
— Только собирается ехать. Мать гутарила, кубыть, к Коршуновым, за ихнюю
Наталью.
— Наталья… Наталья — девка красивая… Дюже красивая. Что ж, женись. Надысь
видела ее в церкви… Нарядная была…
Аксинья говорит быстро, но слова расползаются, не доходят до слуха неживые и
бесцветные слова.
— Мне ее красоту за голенищу не класть. Я бы на тебе женился.
Аксинья резко выдергивает из-под головы Григория руку, сухими глазами смотрит в
окно. По двору — желтая ночная стынь. От сарая — тяжелая тень. Свиристят кузнечики. У
Дона гудят водяные быки, угрюмые басовитые звуки ползут через одинарное оконце в