Page 25 - Тихий Дон

полинявший, угнал к Дону — поить — быков. Отец наблюдал за ним и за Аксиньей все
время. Неприязненно поглядывая на Григория, сказал:
— Повечеряешь, а после постереги быков. Гляди, в траву не пущай. Зипун мой
возьмешь.
Дарья уложила под арбой дитя и с Дуняшкой пошла в лес за хворостом.
Над займищем по черному недоступному небу шел ущербленный месяц. Над огнем
метелицей порошили бабочки. Возле костра на раскинутом ряднище собрали вечерять. В
полевом задымленном котле перекипала каша. Дарья подолом исподней юбки вытерла
ложки, Крикнула Григорию:
— Иди вечерять!
Григорий в накинутом на плечи зипуне вылез из темноты, подошел к огню.
— Ты чего это такой ненастный? — улыбнулась Дарья.
— К дождю, видно, поясницу ломит, — попробовал Григорий отшутиться.
— Он быков стеречь не хочет, ей-богу. — Дуняшка улыбнулась, подсаживаясь к брату,
заговорила с ним, но разговор как-то не плелся.
Пантелей Прокофьевич истово хлебал кашу, хрустел на зубах недоваренным пшеном.
Аксинья села, не поднимая глаз, на шутки Дарьи нехотя улыбалась. Испепеляя щеки, сжигал
ее беспокойный румянец.
Григорий встал первый, ушел к быкам.
— Гляди, траву чужую быкам не потрави! — вслед ему крикнул отец и поперхнулся
кашей, долго трескуче кашлял.
Дуняшка пыжила щеки, надуваясь смехом. Догорал огонь. Тлеющий хворост
обволакивал сидевших медовым запахом прижженной листвы.
В полночь Григорий, крадучись, подошел к стану, стал шагах в десяти. Пантелей
Прокофьевич сыпал на арбу переливчатый храп. Из-под пепла золотым павлиньим глазком
высматривал не залитый с вечера огонь.
От арбы оторвалась серая укутанная фигура и зигзагами медленно двинулась к
Григорию. Не доходя два-три шага, остановилась. Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у
Григория сердце; приседая, шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную,
полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясаясь,
вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк к себе на
хребтину зарезанную овцу, — путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошел.
— Ой, Гри-и-иша… Гри-шень-ка!.. Отец…
— Молчи!..
Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния,
Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:
— Пусти, чего уж теперь… Сама пойду!

X

Не лазоревым алым цветом 10 , а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным
цветет поздняя бабья любовь.
С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на ее лице, тавро
выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали,
а она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову.
Скоро про Гришкину связь узнали все. Сначала говорили об этом шепотом, — верили и
не верили, — но после того как хуторской пастух Кузька Курносый на заре увидел их возле
ветряка, лежавших под неярким светом закатного месяца в невысоком жите, мутной
прибойной волной покатилась молва.

10 лазоревым цветком называют на Дону степной тюльпан