Page 27 - Тихий Дон

Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.
Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем вдоль спины.
Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке.
— За что, батя?
— За дело, су-у-у-кин сын!..
— За что?
— Не пакости соседу! Не срами отца! Не таскайся, кобелина! — хрипел Пантелей
Прокофьевич, тягая по горнице Григория, силясь вырвать костыль.
— Драться не дам! — глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул костыль. На
колено его и — хряп!..
Пантелей Прокофьевич — сына по шее тугим кулаком.
— На сходе запорю!.. Ах ты чертово семя, прокляяя-а-а-тый сын! — Он сучил ногами,
намереваясь еще раз ударить. — На Марфушке-дурочке женю!.. Я те выхолощу!.. Ишь ты!..
На шум прибежала мать.
— Прокофьич, Прокофьич!.. Охолонь трошки!.. Погоди!..
Но старик разошелся не на шутку: поднес раз жене, опрокинул столик со швейной
машиной и, навоевавшись, вылетел на баз. Не успел Григорий скинуть рубаху с разорванным
в драке рукавом, как дверь крепко хлястнула и на пороге вновь тучей буревой укрепился
Пантелей Прокофьевич.
— Женить сукиного сына!.. — Он по-лошадиному стукнул ногой, уперся взглядом в
мускулистую спину Григория. — Женю!.. Завтра же поеду сватать! Дожил, что сыном в
глаза смеются!
— Дай рубаху-то надеть, посля женишь.
— Женю! На дурочке женю!.. — Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и
стихли.

XI

За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками.
Невидимо быстро вырос городок, белокрыший и аккуратный, с прямыми улочками и
небольшой площадкой в центре, по которой похаживал часовой.
Лагеря зажили обычной для мая месяца, ежегодно однообразной жизнью. По утрам
команда казаков, караулившая на попасе лошадей, пригоняла их к лагерям. Начинались
чистка, седловка, перекличка, построения. Зычно покрикивал заведующий лагерями
штаб-офицер, шумоватый войсковой старшина Попов, горланили, муштруя молодых
казаков, обучавшие их урядники. За бугром сходились в атаках, хитро окружали и обходили
«противника». Стреляли по мишени из дробовиц. Казаки помоложе охотно состязались в
рубке, постарше — отвиливали от занятий.
Люди хрипли от жары и водки, а над длинными шеренгами крытых повозок тек
пахучий волнующий ветер, издалека свистели суслики, степь тянула подальше от жилья и
дыма выбеленных куреней.
За неделю до выхода из лагерей к Андрею Томилину, родному брату батарейца Ивана,
приехала жена. Привезла домашних сдобных бурсаков, всякого угощения и ворох хуторских
новостей.
На другой день спозаранку уехала. Повезла от казаков домашним и близким поклоны,
наказы. Лишь Степан Астахов ничего не пересылал с ней. Накануне заболел он, лечился
водкой и не видел не только жены Томилина, но и всего белого света. На ученье не поехал;
по его просьбе фельдшер кинул ему кровь, поставил на грудь дюжину пиявок. Степан в
одной исподней рубахе сидел у колеса своей брички, — фуражка с белым чехлом мазалась,
вытирая колесную мазь, — оттопырим губу, смотрел, как пиявки, всосавшись в выпуклые
полушария его груди, набухали черной кровью.
Возле стоял полковый фельдшер, курил, процеживая сквозь редкие зубы табачный