Page 307 - Тихий Дон

— Документы! — напуская на себя строгость, перебил его урядник.
Голубоглазый солдат, красный, как свежеобожженный кирпич, достал из-за пояса
бутылочную гранату, помахивая ею перед носом урядника, оглядываясь на товарищей,
зачастил ярославской скороговоркой:
— Вот, малый, те документ! Вот! Это тебе на весь год мандат! Береги жизнь, а то как
ахну — печенки-селезенки не соберешь; Понял? Понял, что ли? Понял?..
— Ты не балуй, — толкая его в грудь, хмурился урядник. — Не балуй и не стращай нас,
мы и так пужаные. А раз вы дезертиры, — поворачивай в штаб. Там таких супцов до рук
прибирают.
Переглянувшись, солдаты сняли винтовки. Один из них, темноусый и испитой, по виду
шахтер, шепнул, переводя отчаянные глаза с Кошевого на остальных казаков:
— Вот как возьмем вас в штыки!.. А ну, прочь! Отойди! Ей-богу, сейчас первому пулю
всажу!..
Голубоглазый солдат кружил над головой гранату; высокий, сутулый, шедший впереди,
царапнул ржавым жалом штыка сукно урядницкой шинели; похожий на шахтера матерился и
замахивался на Мишку Кошевого прикладом, а у того палец дрожал на спуске и прыгало
прижатое к боку локтем ложе винтовки; один из казаков, ухватив небольшого солдатишку за
отвороты шинели, возил его на вытянутой руке и боязливо оглядывался на остальных,
опасаясь удара сзади.
Шуршали на кукурузных будыльях сохлые листья. За холмистой равниной переливами
синели отроги гор. Около деревушки по пажитям бродили рыжие коровы. Ветер клубил за
перелеском морозную пыль. Сонлив и мирен был тусклый октябрьский день; благостным
покоем, тишиной веяло от забрызганного скупым солнцем пейзажа. А неподалеку от дороги
в бестолковой злобе топтались люди, готовились кровью своей травить сытую от дождей,
обсемененную, тучную землю.
Страсти улеглись немного, и, пошумев, солдаты и казаки стали разговаривать мирнее:
— Мы трое суток как с позиций снялись! Мы не по тылам ходили! А вы бегете,
совестно! Товарищей кидаете! Кто же фронт держать будет? Эх вы, люди!.. У меня вон у
самого товарища под боком закололи — в секрете с ним были, а ты говоришь, что мы войны
не нюхали. Понюхай ты ее так, как мы нюхали! — озлобленно говорил Кошевой.
— Чего там распотякивать! — перебил его один из казаков. — Идем в штаб — и безо
всяких!
— Ослобоните дорогу, казаки! А то, видит бог, стрелять будем! — убеждал солдат
шахтерского обличья.
Урядник сокрушенно разводил руками:
— Не могем мы исделать этого, браток! Нас побьете — все одно уйтить вам не
придется: вон в деревне наша сотня стоит…
Высокий сутулый солдат то грозил, то уговаривал, то начинал униженно просить. Под
конец он, суетясь, достал из грязного подсумка бутылку, оплетенную соломой, и,
заискивающе мигая Кошевому, зашептал:
— Мы вам, казачки, и деньжонок прикинем, и вот… водка немецкая… еще чего-нибудь
соберем… Отпустите, ради Христа… Дома детишки, сам понимаешь… Измотались все,
тоской изошли… До каких же пор?.. Господи!.. Неужели не отпустите? — Он торопливо
достал из голенища кисет, вытряхнул из него две помятые керенки, настойчиво стал совать
их в руки Кошевого. — Бери, бери! Фу, божа мой!.. Да ты не сомневайся… мы перебьемся и
так!.. Деньга — это ничего… без нее можно… Бери! Еще соберем…
Опаленный стыдом, Кошевой отошел от него, пряча за спину руки, мотая головой.
Кровь с силой кинулась ему в лицо, выжала из глаз слезы: «Через Вешняка озлел… Что ж
это я… сам против войны, а людей держу, какие же права имею?.. Мать честная, вот так
набороздил! Этакая я псюрня!»
Он подошел к уряднику и отвел его в сторону; не глядя в глаза, сказал:
— Давай их пустим! Ты как, Колычев? Давай, ей-богу!..