Page 330 - Тихий Дон

— Петро как?
— Петро… — Иван Алексеевич неловко улыбнулся. — Петро с нашим братом не
якшается.
— Знаю. Ну, а Наталья? Детишки? Припадало видеть?
— Все здоровы, кланялись. Батюшка-то обиду держит…
Христоня, поводя головой, разглядывал сидевший за столом президиум. Ему и сзади
было видней всех. Григорий продолжал расспрашивать, пользуясь небольшим перерывом в
заседании. Рассказывая про хутор, хуторские новости, Иван Алексеевич кратко передал о
собрании фронтовиков, пославших его с Христоней сюда. Он начал было разузнавать, что и
как происходит в Каменской, но в это время кто-то из сидевших за столом объявил:
— Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих шахтеров. Просьба — слухать со
вниманием, а также порядок блюсть.
Среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу,
как обрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные
почувствовали силу чужого убеждения. Он говорил о предательской политике Каледина,
толкающего казачество на борьбу с рабочим классом и крестьянством России, об общности
интересов казаков и рабочих, о целях, которые преследуют большевики, ведя борьбу с
казачьей контрреволюцией.
— Мы протягиваем братскую руку трудовому казачеству и надеемся, что в борьбе с
белогвардейской бандой мы найдем верных союзников в лице фронтового казачества. На
фронтах царской войны рабочие и казаки вместе лили кровь, и в войне со слетками
буржуазии, пригретыми Калединым, мы должны быть вместе — и будем вместе! Рука с
рукой мы пойдем в бой против тех, кто порабощал трудящихся в течение целых столетий! —
гремел его трубный голос.
— С-с-сукин сын! язви его в почки!.. — восторженно шептал Христоня и так стискивал
локоть Григория, что Григорий морщился.
Иван Алексеевич слушал, чуть приоткрыв рот, от напряжения часто мигал, бормотал:
— Верно! Вот это верно!
После делегата говорил, раскачиваясь, как ясень под ветром, какой-то высокий шахтер.
Встал он, выпрямился, будто складной, оглядел многоглазую толпу и долго выжидал, пока
утихнет гомон. Был шахтер этот вроде баржевого каната: узловат, надежно крепок, сух,
отсвечивал зеленым — будто прокупорошенный. В порах лица его крохотными,
несмываемыми точками чернела угольная пыль, и таким же угольным блеском томились
соловые, обесцвеченные вечными потемками и черными пластами земляной утробы глаза.
Он встряхнул короткими волосами, взмахом стиснутых в кулачья рук как кайло всадил.
— Кто на фронте ввел смертную казнь для солдат? Корнилов! Кто с Калединым душит
нас? Он! — И зачастил, захлестнулся криком: — Казаки! Братцы! Братцы! Братцы! К кому
же вы пристанете? Каледину охота есть, чтоб мы кровью братской опились! Нет! Нет! Не
будет ихнего дела! Задавим, в бога, в потемки мать! Гидров этих в море спрудим!
— С-с-сукин сын… — Христоня, раздирая рот улыбкой, всплеснул руками и не
выдержал, загоготал: — Вер-на-а!.. Дай им взвару!
— Заткнись! Христан, что ты? Выкинут тебя! — испугался Иван Алексеевич.
Лагутин — букановский казак и первый председатель казачьего отдела при ВЦИКе
второго созыва — жег казаков кровяными, нескладными, но бравшими за живое словами.
Говорил председательствовавший Подтелков, его сменил красивый, с усами,
подстриженными по-английски, Щаденко.
— Кто это? — вытягивая граблястую руку, допытывался у Григория Христоня.
— Щаденко. Командир у большевиков.
— А это?
— Мандельштам.
— Откель?