Page 327 - Тихий Дон

где-то, удаленные расстоянием, горели исступленным, тревожным огнем черные глаза Анны
— чудовищно раскачиваясь, клубилась борода Крутогорова.
Бунчук хватался за голову, прижимал к пылающему, багровому лицу свои широкие
ладони. Ему казалось, что из глаз его сочится кровь, а весь мир, безбрежный, неустойчивый,
отгороженный от него какой-то невидимой занавесью, дыбится, рвется из-под ног. Бредовое
воображение его лепило невероятные образы. Он часто останавливался, сопротивлялся
Крутогорову, хотевшему усадить его на повозку.
— Не надо! Подожди! Ты кто такой?.. А где Анна?.. Дай мне земли комочек… А этих
уничтожай — под пулемет по моей команде! Наводка прямая!.. Постой! Горячо!.. — хрипел
он, выдергивая из рук Анны свою руку.
Его силой уложили на повозку. Минуту он еще ощущал резкую смесь каких-то
разнородных запахов, со страхом пытался вернуть сознание, переламывал себя — и не
переломил. Замкнулась над ним черная, набухшая беззвучием пустота. Лишь где-то в
вышине углисто горел какой-то опаловый, окрашенный голубизною клочок да скрещивались
зигзаги и петли червонных молний.

VIII

С крыш падали пожелтевшие от соломы сосульки, разбивались со стеклянным звоном.
В хуторе лужинами и проталинами цвела оттепель; по улицам, принюхиваясь, бродили
невылинявшие коровы. По весеннему чулюкали воробьи, копошась в кучах сваленного на
базах хвороста. На площади Мартин Шамиль гонялся за сбежавшим с база сытым рыжим
конем. Конь, круто поднимая мочалистый донской хвост, трепля по ветру нерасчесанную
гриву, взбрыкивал, далеко кидал с копыт комья талого снега, делал круги по площади,
останавливался у церковной ограды, нюхал кирпич; подпускал хозяина, косил фиолетовый
глаз на уздечку в его руках и вновь вытягивал спину в бешеном намете.
Пасмурными теплыми днями баловал землю январь. Казаки, глядя на Дон, ждали
преждевременного разлива. Мирон Григорьевич в этот день долго стоял на заднем базу,
глядел на взбухший снегом луг, на ледяную сизо-зелень Дона, думал: «Гляди, накупает и в
нынешнем году, как в прошлом. Снегов-то, снегов навалило! Небось, тяжело под ними
землице — не воздохнет!»
Митька в одной защитной гимнастерке чистил коровий баз. Белая папаха чудом
держалась на его затылке. Мокрые от пота, прямые волосы падали на лоб. Митька отводил
их тылом грязной, провонявшей навозом ладони. У ворот база лежали сбитые в кучу
мерзлые слитки скотиньего помета, по ним топтался пушистый козел. Овцы жались к
плетню. Ярка, переросшая мать, пыталась сосать ее, мать гнала ее ударами головы. В
стороне, кольцерогий черный, чесался о соху валух.
У амбара с желтой, окрашенной глиной дверью валялся на сугреве брудастый
желтобровый кобель. Снаружи под навесом, на стенах амбара висели вентери; на них глядел
дед Гришака, опираясь на костыль, — видно, думал о близкой весне и починке рыболовных
снастей.
Мирон Григорьевич прошел на гумно, хозяйским глазом обмерял прикладки сена,
начал было подгребать граблями раздерганную козами просяную солому, но до слуха его
дошли чужие голоса. Он кинул на скирд грабли, пошел на баз.
Митька, отстранив ногу, вертел папироску, богато расшитый любушкой кисет держал
меж двух пальцев. Около него стояли Христоня и Иван Алексеевич. Со дна голубой
атаманской фуражки Христоня доставал замусоленную курительную бумажку. Иван
Алексеевич, прислонясь к плетеным воротцам база, распахнув шинель, шарил в карманах
ватных солдатских штанов. На глянцево выбритом лице, с глубокой, черневшей на
подбородке дыркой, тенилась досада: видимо, забыл что-то.
— Здорово ночевал, Мирон Григорьевич! — поздоровался Христоня.
— Слава богу, служивые!