Page 341 - Тихий Дон

XII

Перед съездом фронтового казачества в Каменской бежал из полка подъесаул Изварин.
Накануне он был у Григория, говорил, отдаленно намекая на свой уход:
— В создавшейся обстановке трудно служить в полку. Казаки мечутся между двумя
крайностями — большевики и прежний монархический строй. Правительство Каледина
никто не хочет поддерживать, отчасти даже потому, что он носится со своим паритетом, как
дурак с писаной торбой. А нам необходим твердый, волевой человек, который сумел бы
поставить иногородних на надлежащее им место… Но я считаю, что лучше в настоящий
момент поддержать Каледина, чтобы не проиграть окончательно. — Помолчав, закуривая,
спросил: — Ты… кажется, принял красную веру?
— Почти, — согласился Григорий.
— Искренне или, как Голубов, делаешь ставку на популярность среди казаков?
— Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода.
— Ты уперся в стену, а не выход нашел.
— Поглядим…
— Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами.
— На бранном поле друзей не угадывают, Ефим Иваныч, — улыбнулся Григорий.
Изварин посидел немного и ушел, а наутро исчез — как в воду канул.
В день съезда пришел к Григорию казак-атаманец с хутора Лебяжьего Вешенской
станицы. Григорий чистил и смазывал ружейным маслом наган. Атаманец посидел немного
и уже перед уходом сказал будто между делом, в то время как пришел исключительно из-за
этого (он знал, что у Григория отбил бабу Листницкий, бывший офицер Атаманского полка,
и, случайно увидев его на вокзале, зашел предупредить):
— Григорь Пантелеевич, а я ить нынче видал на станции твоего друзьяка.
— Какого?
— Листницкого. Знаешь его?
— Когда видал? — с живостью спросил Григорий.
— С час назад.
Григорий сел. Давняя обида взяла сердце волкодавьей хваткой. Он не ощущал с былой
силой злобы к врагу, но знал, что, если встретится с ним теперь, в условиях начавшейся
гражданской войны, — быть между ними крови. Нежданно услышав про Листницкого,
понял, что не заросла давностью старая ранка: тронь неосторожным словом — закровоточит.
За давнее сладко отомстил бы Григорий — за то, что по вине проклятого человека выцвела
жизнь и осталась на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска,
линялая выцветень.
Помолчав немного, чувствуя, как сходит с лица негустая краска, спросил:
— Сюда приехал, не знаешь?
— Навряд. Должно, в Черкасск правится.
— А-а-а…
Атаманец поговорил о съезде, о полковых новостях и ушел. Все последующие дни
Григорий, как ни старался загасить тлевшую в душе боль, — не мог. Ходил как
одурманенный, уже чаще, чем обычно, вспоминал Аксинью, и горечь плавилась во рту,
каменело сердце. Думал о Наталье, детишках, но радость от этого приходила зазубренная
временем, изжитая давностью. Сердце жило у Аксиньи, к ней потянуло по-прежнему тяжело
и властно.
Из Каменской, когда надавил Чернецов, пришлось отступать спешно. Разрозненные
отряды Донревкома, наполовину распыленные казачьи сотни, беспорядочно грузились на
поезда, уходили походным порядком, бросая все несподручное, тяжелое. Ощутимо сказалось
отсутствие организованности, твердого человека, который собрал бы и распределил все эти,
в сущности значительные, силы.