Page 342 - Тихий Дон

Из числа выборных командиров выделился вынырнувший откуда-то за последние дни
войсковой старшина Голубов. Он принял командование наиболее боевым 27-м казачьим
полком и сразу, с жестоковатинкой, поставил дело. Казаки подчинялись ему беспрекословно,
видя в нем то, чего не хватало полку: умение сколотить состав, распределить обязанности,
вести. Это он, Голубов, толстый, пухлощекий, наглоглазый офицер, размахивая шашкой,
кричал на станции на казаков, медливших с погрузкой:
— Вы что? В постукалочку играете?! Распротак вашу мать!.. Гру-зи!.. Именем
революции приказываю немедленно подчиниться!.. Что-о-о?.. Кто это демагог? Застрелю,
подлец!.. Молчать!.. Саботажникам и скрытым контрреволюционерам я не товарищ!
И казаки подчинялись. По старинке многим даже нравилось это — не успели
отвыкнуть от старого. А в прежние времена, что ни дер — то лучший в глазах казаков
командир. Про таких, как Голубов, говаривали: «Этот по вине шкуру спустит, а по милости
другую нашьет».
Части Донревкома отхлынули и наводнили Глубокую. Командование всеми силами, по
существу, перешло к Голубову. Он в течение неполных двух дней скомпоновал
раздерганные части, принял надлежащие меры к закреплению за собой Глубокой. Мелехов
Григорий командовал, по настоянию его, дивизионом из двух сотен 2-го запасного полка и
одной сотни атаманцев.
В сумерках 20 января Григорий вышел из своей квартиры проверить выставленные за
линией заставы атаманцев — и у самых ворот столкнулся с Подтелковым. Тот узнал его.
— Ты, Мелехов?
— Я.
— Куда это ты?
— Заставы поглядеть. Давно из Черкасска? Ну как?
Подтелков нахмурился.
— С заклятыми врагами народа не столкуешься миром. Видал, — какой номер
отчубучили? Переговоры… а сами Чернецова наузыкали. Каледин — какая гада?! Ну, мне
особо некогда — я это в штаб поспешаю.
Он наскоро попрощался с Григорием, крупно зашагал к центру.
Еще до избрания его председателем ревкома он заметно переменился в отношении к
Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки
превосходства и некоторого высокомерия. Хмелем била власть в голову простого от
природы казака.
Григорий поднял воротник шинели, пошел, убыстряя шаг. Ночь обещала быть
морозной. Ветерок тянул с киргизской стороны. Небо яснело. Заметно подмораживало.
Сыпко хрустел снег. Месяц всходил тихо и кособоко, как инвалид по лестнице. За домами
сумеречной лиловой синью курилась степь. Был тот предночной час, когда стираются
очертания, линии, краски, расстояние; когда еще дневной свет путается, неразрывно
сцепившись, с ночным, и все кажется нереальным, сказочным, зыбким; и даже запахи в этот
час, утрачивая резкость, имеют свои особые, затушеванные оттенки.
Проверив заставы, Григорий вернулся на квартиру. Хозяин, железнодорожный
служащий, щербатый и жулик лицом, поставил самовар, присел к столу:
— Наступать будете?
— Неизвестно.
— Или их думаете дожидаться?
— Видно будет.
— Совершенно правильно. Наступать-то вам, думается, не с чем — тогда, конечно,
лучше ждать. Обороняться выгоднее. Я сам германскую войну в саперах отломал, в
тактической стратегии знал и вкус и толк… Силенок-то маловато.
— Хватит, — уклонялся Григорий от тяготившего его разговора.
Но хозяин назойливо допытывался, вертелся около стола, почесывая под суконной
жилеткой тощий, как у тарани, живот: