Page 466 - Тихий Дон

не Дону. Мы можем с гордостью сказать: мы свободны! Но все наши помыслы, цель нашей
борьбы — великая Россия, верная своим союзникам, отстаивавшая их интересы,
жертвовавшая собою для них и жаждущая так страстно теперь их помощи. Сто четыре года
тому назад в марте месяце французский народ приветствовал императора Александра
Первого и российскую гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции,
выдвинувшая ее на первое место. Сто четыре года назад наш атаман граф Платов гостил в
Лондоне. Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки торжественных
маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе испытать всю сладость мира и
свободы! Великая Россия! В этих словах — все наши мечты и надежды!
После заключительных слов Краснова встал капитан Бонд. При звуках английской речи
среди присутствовавших на банкете мертвая простерлась тишина. Переводчик с подъемом
стал переводить:
— Капитан Бонд от своего имени и от имени капитана Ошэна уполномочен заявить
донскому атаману, что они являются официально посланными от держав Согласия, чтобы
узнать о том, что происходит на Дону. Капитан Бонд заверяет, что державы Согласия
помогут Дону и Добровольческой армии в их мужественной борьбе с большевиками всеми
силами и средствами, не исключая и войск.
Переводчик еще не кончил последней фразы, как зычное «ура», троекратно
повторенное, заставило содрогнуться стены зала. Под бравурные звуки оркестра зазвучали
тосты. Пили за процветание «прекрасной Франции» и «могущественной Англии», пили за
«дарование победы над большевиками»… В бокалах пенилось донское шипучее, искрилось
выдержанное игристое, сладко благоухало старинное «лампадное» вино…
Слова ждали от представителей союзнической миссии, и капитан Бонд не заставил себя
ждать:
— Я провозглашаю тост за великую Россию, и я хотел бы услышать здесь ваш
прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но я хотел бы
услышать только его музыку…
Переводчик перевел, и Краснов, поворачиваясь побледневшим от волнения лицом к
гостям, крикнул сорвавшимся голосом:
— За великую, единую и неделимую Россию, ура!
Оркестр мощно и плавно начал «Боже, царя храни». Все поднялись, осушая бокалы. По
лицу седого архиепископа Гермогена текли обильные слезы. «Как это прекрасно!..» —
восторгался захмелевший капитан Бонд. Кто-то из сановных гостей, от полноты чувств,
по-простецки рыдал, уткнув бороду в салфетку, измазанную раздавленной зернистой
икрой…
В эту ночь над городом выл и ревел лютый приазовский ветер. Мертвенней блистал
купол собора, овеянный первой метелицей…
В эту ночь за городом, на свалке, в суглинистых ярах по приговору военно-полевого
суда расстреливали шахтинских большевиков-железнодорожников. С завязанными назад
руками их по двое подводили к откосу, били в упор из наганов и винтовок, и звуки
выстрелов изморозный ветер гасил, как искры из папирос…
А у входа в атаманский дворец, на стуже, на палящем зимнем ветру мертво стыл
почетный караул из казаков лейб-гвардии Атаманского полка. У казаков чернели, сходились
с пару сжимавшие эфесы обнаженных палашей руки, от холода слезились глаза, коченели
ноги… Из дворца до зари неслись пьяные вскрики, медные всплески оркестра и рыдающие
трели теноров войскового хора песенников…
А неделю спустя началось самое страшное — развал фронта. Первым обнажил занятый
участок находившийся на калачовском направлении 28-й полк, в котором служил Петро
Мелехов.
Казаки после тайных переговоров с командованием 15-й Инзенской дивизии решили
сняться с фронта и беспрепятственно пропустить через территорию Верхнедонского округа
красные войска. Яков Фомин, недалекий, умственно ограниченный казак, стал во главе