Page 478 - Тихий Дон
P. 478

Даже Петра, вышедшего из горницы с убитым видом, на минуту развеселил смех.
                     — Чудно  глядеть  на  ихнюю  езду? —  спросил  он. —  А  им  не  жалко.  Побьют  спину
               коню — другого подцепют. Мужики! — И с бесконечным презрением махнул рукой. — Он и
               лошадь-то,  может,  в первый  раз  видит:  «Малти  поедим, гляди  —  и  доедим».  Отцы ихние
               колесного  скрипу  боялись,  а  они  джигитуют!..  Эх! —  Он  похрустел  пальцами,  ткнулся  в
               дверь горницы.
                     Красноармейцы  толпой  валили  вдоль  улицы,  разбивались  на  группы,  заходили  во
               дворы. Трое свернули в воротца к Аникушке, пятеро, из них один конный, остались около
               астаховского куреня, а остальные пятеро направились вдоль плетня к Мелеховым. Впереди
               шел  невысокий пожилой  красноармеец,  бритый,  с  приплюснутым,  широконоздрым носом,
               сам  весь  ловкий,  подбористый,  с  маху  видать  —  старый  фронтовик.  Он  первый  вошел  на
               мелеховский  баз  и,  остановившись  около  крыльца,  с  минуту,  угнув  голову,  глядел,  как
               гремит  на  привязи  желтый  кобель,  задыхаясь  и  захлебываясь  лаем;  потом  снял  с  плеча
               винтовку.  Выстрел  сорвал  с  крыши  белый  дымок  инея.  Григорий,  поправляя  ворот
               душившей  его  рубахи,  увидел  в  окно,  как  в  снегу,  пятня  его  кровью,  катается  собака,  в
               предсмертной  яростной  муке  грызет  простреленный  бок  и  железную  цепь.  Оглянувшись,
               Григорий  увидел  омытые  бледностью  лица  женщин,  беспамятные  глаза  матери.  Он  без
               шапки шагнул в сенцы.
                     — Оставь! — чужим голосом крикнул вслед отец.
                     Григорий распахнул дверь. На порог, звеня, упала порожняя гильза. В калитку входили
               отставшие красноармейцы.
                     — За что убил собаку? Помешала? — спросил Григорий, став на пороге.
                     Широкие ноздри красноармейца хватнули воздуха, углы тонких, выбритых досиня губ
               сползли вниз. Он оглянулся, перекинул винтовку на руку:
                     — А  тебе  что?  Жалко?  А  мне  вот  и  на  тебя  патрон  не  жалко  потратить.  Хочешь?
               Становись!
                     — Но-но,  брось,  Александр! —  подходя  и  смеясь,  проговорил  рослый  рыжебровый
               красноармеец. — Здравствуйте, хозяин! Красных видали? Принимайте на квартиру. Это он
               вашу собачку убил? Напрасно!.. Товарищи, проходите.
                     Последним вошел  Григорий. Красноармейцы весело здоровались, снимали подсумки,
               кожаные японские патронташи, на кровать в кучу валили шинели, ватные теплушки, шапки.
               И сразу весь курень наполнился ядовито-пахучим спиртовым духом солдатчины, неделимым
               запахом людского пота, табака, дешевого мыла, ружейного масла — запахом дальних путин.
                     Тот, которого звали Александром, сел за стол, закурил папиросу и, словно продолжая
               начатый с Григорием разговор, спросил:
                     — Ты в белых был?
                     — Да…
                     — Вот…  Я  сразу  вижу  сову  по  полету,  а  тебя  по  соплям.  Беленький!  Офицер,  а?
               Золотые погоны?
                     Дым  он  столбом  выбрасывал  из  ноздрей,  сверлил  стоявшего  у  притолоки  Григория
               холодными,  безулыбчивыми  глазами  и  все  постукивал  снизу  папиросу  прокуренным
               выпуклым ногтем.
                     — Офицер ведь? Признавайся! Я по выражению вижу: сам, чай, германскую сломал.
                     — Был  офицером, —  Григорий  насильственно  улыбнулся  и,  поймав  сбоку  на  себе
               испуганный, молящий взгляд Натальи, нахмурился, подрожал бровью. Ему стало досадно за
               свою улыбку.
                     — Жаль! Оказывается, не в собаку надо было стрелять…
                     Красноармеец бросил окурок под ноги Григорию, подмигнул остальным.
                     И опять Григорий почувствовал, как, помимо воли, кривит его губы улыбка, виноватая
               и просящая, и он покраснел от стыда за свое невольное, не подвластное разуму проявление
               слабости. «Как нашкодившая собака перед хозяином», — стыдом ожгла его мысль, и на миг
               выросло перед глазами: такой же улыбкой щерил черные атласные губы убитый белогрудый
   473   474   475   476   477   478   479   480   481   482   483