Page 500 - Тихий Дон

— Ты не кричи. Хозяйку разбудишь…
Оделся, закурил, попросил еще раз рассказать причины, вызвавшие арест семи, потом
холодновато заговорил:
— Должен ты усвоить вот что, да крепко усвоить! Фронт в полутораста верстах от нас.
Основная масса казачества настроена к нам враждебно. И это — потому, что кулаки ваши,
кулаки-казаки, то есть атаманы и прочая верхушка, пользуются у трудового казачества
огромным весом, имеют вес, так сказать. Почему? Ну это же тоже должно быть тебе
понятно. Казаки — особое сословие, военщина. Любовь к чинам, к «отцам-командирам»
прививалась царизмом… Как это в служивской песне поется? «И что нам прикажут
отцы-командиры — мы туда идем, рубим, колем, бьем». Так, что ли? Вот видишь! А эти
самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять… Казакам триста лет
дурманили голову. Немало! Так вот! А разница между кулаком, скажем, Рязанской губернии
и донским, казачьим кулаком очень велика! Рязанский кулак, ущемили его, — он шипит на
Советскую власть, бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооруженный
кулак. Это опасная и ядовитая гадина! Он силен. Он будет не только шипеть, распускать
порочащие нас слухи, клеветать на нас, как это делали, по твоим словам, Коршунов и другие,
но и попытается открыто выступить против нас. Ну конечно! Он возьмет винтовку и будет
бить нас. Тебя будет бить! И постарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать
— середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит бить нас! В чем же
дело! Уличен в действиях против нас? Готово! Разговор короткий — к стенке! И тут нечего
слюнявиться жалостью: хороший, мол, человек был.
— Да я не жалею, что ты! — Иван Алексеевич замахал руками. — Я боюсь, как бы
остальные от нас не откачнулись.
Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытую
седоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича за ворот
гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел, подавляя кашель:
— Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым казакам только
с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты!.. Да кулаки же их трудом — их трудом! — живут.
Жиреют!.. Эх ты, шляпа! Размагнитился! Душок у тебя… Я за тебя возьмусь! Этакая дубина!
Рабочий парень, а слюни интеллигентские… Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты
смотри у меня, Иван!
Выпустил ворот гимнастерки, чуть улыбнулся, покачал головой и, закурив, глотнул
дымку, уже спокойнее докончил:
— Если по округу не взять наиболее активных врагов — будет восстание. Если
своевременно сейчас изолировать их — восстания может не быть. Для этого не обязательно
всех расстреливать. Уничтожить нужно только матерых, а остальных — ну хотя бы
отправить в глубь России. Но вообще с врагами нечего церемониться! «Революцию в
перчатках не делают», — говорил Ленин. Была ли необходимость расстреливать в данном
случае этих людей? Я думаю — да! Может быть, не всех, но Коршунова, например, незачем
исправлять! Это ясно! А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо бы
взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он
вел с тобой в исполкоме, — разговор завтрашнего врага. Вообще же переживать тут нечего.
На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них — наша печаль,
а не о тех, кто убивает их или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их!
Третьего не дано. Так-то, свет Алексеевич!

XXIII

Петро только что наметал скотине и вошел в курень, выбирая из варежек сенные остья.
Сейчас же звякнула щеколда в сенцах.
Закутанная в черный ковровый платок Лукинична переступила порог. Мелко шагая, не
поздоровавшись, она просеменила к Наталье, стоявшей у кухонной лавки, и упала перед ней