Page 497 - Тихий Дон

проезжавших саней руку, и она отозвалась глухим, чугунным звоном… Григорий
равнодушно отвернулся.
Приторный, зовущий запах донника навеял сон, мягко повернул лицом к полузабытому
прошлому, заставил еще раз прикоснуться сердцем к отточенному клинку минувшего
чувства. Разящую и в то же время сладостную боль испытал Григорий, свалившись опять в
сани, щекой касаясь желтой ветки донника. Кровоточило тронутое воспоминаниями сердце,
билось неровно и долго отгоняло сон.

XXII

Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек: Давыдка-вальцовщик,
Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался
Иван Алексеевич в повседневной своей работе, с каждым днем все больше ощущая
невидимую стену, разделявшую его с хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если
и шли, то только после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во
двор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладали молодые. Но и среди
них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужие недоверчивые глаза,
исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич, проводя собрание. От этого
холодело у него под сердцем, тосковали глаза, голос становился вялым и неуверенным.
Рябой Филька как-то неспроста брякнул:
— Развелись мы с хутором, товарищ Котляров! Набычился народ, осатанел. Вчера
пошел за подводами раненых красноармейцев в Вешки везть — ни один не едет.
Разведенным-то чижало в одном курене жить…
— А пьют! Дуром! — подхватил Емельян, мусоля трубочку. — Дымку в каждом дворе
гонют.
Мишка Кошевой хмурился, свое таил от остальных, но прорвало и его. Уходя вечером
домой, попросил Ивана Алексеевича:
— Дай мне винтовку.
— На что?
— Вот тебе! Боюсь идтить с голыми руками. Или ты не видишь ничего? Я так думаю,
надо нам кое-кого… Григория Мелехова надо взять, старика Болдырева, Матвея Кашулина,
Мирона Коршунова. Нашептывают они, гады, казакам… Своих из-за Донца ждут.
Ивана Алексеевича повело, невесело махнул рукой:
— Эй! Тут ежели начать выдергивать, так многих запевал выдернуть надо. Шатаются
люди… А кое-кто и сочувствует нам, да на Мирона Коршунова оглядываются. Боятся,
Митька его из-за Донца придет — потрошить будет.
Круто завернула на повороте жизнь. На другой день из Вешенской коннонарочный
привез предписание: обложить контрибуцией богатейшие дома. На хутор дали контрольную
цифру — сорок тысяч рублей. Разверстали. Прошел день. Контрибуционных денег собралось
два мешка, на восемнадцать тысяч с немногим. Иван Алексеевич запросил округу. Оттуда
прислали трех милиционеров и предписание: «Не уплативших контрибуцию арестовать и
препроводить под конвоем в Вешенскую». Четырех дедов временно посадили в моховский
подвал, где раньше зимовали яблоки.
Хутор запохожился на потревоженный пчельник. Коршунов наотрез отказался платить,
прижимая подешевевшую деньгу. Однако приспела и ему пора поквитаться с хорошей
жизнью. Приехали из округа двое: следователь по местным делам — молодой вешенский
казак, служивший в 28-м полку, и другой, в тулупе поверх кожаной куртки. Они предъявили
мандаты Ревтрибунала, заперлись с Иваном Алексеевичем в кабинете. Спутник следователя,
пожилой, голо выбритый человек, деловито начал:
— По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимает голову
и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять все наиболее враждебное нам.
Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев — всех, кто активно с нами боролся, давай