Page 504 - Тихий Дон

— …Мы — за то, чтобы войны не было, — продолжал Штокман. — Мы за братство
народов! А при царской власти для помещиков и капиталистов завоевывались вашими
руками земли, чтобы обогатились на этом те же помещики и фабриканты. Вот у вас под
боком был помещик Листницкий. Его дед получил за участие в войне восемьсот
двенадцатого года четыре тысячи десятин земли. А что ваши деды получили? Они головы
теряли на немецкой земле! Они кровью ее поливали!
Майдан загудел. Гул стал притихать, а потом сразу взмахнул ревом:
— Верна-а-а-а!..
Штокман малахаем осушил пот на лысеющем лбу, напрягая голос, кричал:
— Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооруженную руку, мы
истребим! Ваши хуторские казаки, расстрелянные по приговору Ревтрибунала, были нашими
врагами. Вы все это знаете. Но с вами, тружениками, с теми, кто сочувствует нам, мы будем
идти вместе, как быки на пахоте, плечом к плечу. Дружно будем пахать землю для новой
жизни и боронить ее, землю, будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с
пахоты! Чтобы не пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!
Штокман понял по сдержанному шуму, по оживившимся лицам, что ворохнул речью
казачьи сердца. Он не ошибся: начался разговор по душам.
— Осип Давыдович! Хорошо мы тебя знаем, как ты проживал у нас когда-то, ты нам
вроде как свой. Объясни правильно, не боись нас, что она, эта власть ваша, из нас хочет?
Мы, конечно, за нее стоим, сыны наши фронты бросили, но мы — темные люди, никак мы не
разберемся в ней…
Долго и непонятно говорил старик Грязнов, ходил вокруг да около, кидал увертливые,
лисьи петли слов, видимо, боясь проговориться. Безрукий Алешка Шамиль не вытерпел:
— Можно сказать?
— Бузуй! — разрешил Иван Алексеевич, взволнованный разговором.
— Товарищ, Штокман, ты мне наперед скажи: могу я гутарить так, как хочу?
— Говори.
— А не заарестуете меня?
Штокман улыбнулся, молча махнул рукой.
— Только чур — не серчать! Я от простого ума: как умею, так и заверну.
Сзади за холостой рукав Алешкиного чекменишки дергал брат Мартин, испуганно
шептал:
— Брось, шалава! Брось, не гутарь, а то они тебя враз на цугундер. Попадешь на
книжку, Алешка!
Но тот отмахнулся от него, дергая изуродованной щекой, мигая, стал лицом к майдану.
— Господа казаки! Я скажу, а вы рассудите нас, правильно я поведу речь или, может,
заблужусь. — Он по-военному крутнулся на каблуках, повернулся к Штокману, хитро
заерзал прижмурой-глазом. — Я так понимаю: направдок гутарить — так направдок.
Рубануть уж, так сплеча! Я зараз скажу, что мы все, казаки, думаем и за что мы на
коммунистов держим обиду… Вот ты, товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков
вы не идете, какие вам не враги. Вы против богатых, за бедных вроде. Ну скажи, правильно
расстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду — он атаманил, весь век на
чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? Кашулина Матвея? Богатырева?
Майданникова? А Королева? Они такие же, как и мы, темные, простые, непутаные. Учили их
за чапиги держаться, а не за книжку. Иные из них и грамоте не разумеют. Аз, буки — вот и
вся ихняя ученость. И ежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их
надо брать? — Алешка перевел дух, рванулся вперед. На груди его забился холостой рукав
чекменя, рот повело в сторону. — Вы забрали их, кто сдуру набрехал, казнили, а вот купцов
не трогаете! Купцы деньгой у вас жизню свою откупили! А нам и откупиться не за что, мы
весь век в земле копаемся, а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и
последнего быка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию не
требовали. Их взяли и поотвернули им головы. И ить мы все знаем, что делается в Вешках.