Page 551 - Тихий Дон

оконных рам.
Григорий, любивший Ермакова за исключительную храбрость и казачью лихость,
удерживал его, постукивая по столу медной кружкой:
— Харлампий, не дури!
Харлампий послушно бросал шашку в ножны, жадно припадал к стакану с самогоном.
— Вот при таком кураже и помереть не страшно, — говорил Алешка Шамиль,
подсаживаясь к Григорию, — Григорий Пантелевич. Ты — наша гордость! Тобой только и
на свете держимся! Давай шшелканем ишо по одной?.. Прохор, дымки!
Нерасседланные кони стояли ввольную у прикладка сена. Их по очереди выходили
проведывать.
Только перед зарей Григорий почувствовал, что опьянел. Он словно издалека слышал
чужую речь, тяжело ворочал кровяными белками и огромным напряжением воли удерживал
сознание.
— Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! — орал Ермаков,
обнимая Григория.
— Какие погоны? — спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
— В Вешках. Что же, ты не знаешь, что ли? Кавказский князь сидит! Полковник!..
Зарублю! Мелехов! Жизнь свою положу к твоим ножкам, не дай нас в трату! Казаки
волнуются. Веди нас в Вешки, — все побьем и пустим в дым! Кудинова, полковника — всех
уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай биться и с красными и с кадетами! Вот чего
хочу!
— Полковника убьем. Он нарочно остался… Харлампий! Давай Советской власти в
ноги поклонимся: виноватые мы… — Григорий, на минуту трезвея, вкривь улыбнулся: — Я
шучу, Харлампий, пей.
— Чего шутишь, Мелехов? Ты не шути, тут дело сурьезное, — строго заговорил
Медведев. — Мы хотим перетряхнуть власть. Всех сменим и посадим тебя, Я гутарил с
казаками, они согласны. Скажем Кудинову и его опричине добром: «Уйдите от власти. Вы
нам негожи». Уйдут — хорошо, а нет — двинем полк на Вешки, и ажник черт их хмылом
возьмет!
— Нету больше об этом разговоров! — свирепея, крикнул Григорий.
Медведев пожал плечами, отошел от стола и пить перестал. А в углу, свесив с лавки
взлохмаченную голову, чертя рукой по загрязненному полу, Рябчиков жалобно выводил:

Ты, мальчишечка, разбедняжечка,
Ой, ты склони свою головушку.
Ты склони свою головушку…
И-эх! на правую сторонушку.

На правую, да на левую,
Да на грудь мою, грудь белую.

И, сливая с его тенорком, по-бабьи трогательно жалующимся, свой глуховатый бас,
Алешка Шамиль подтягивал:

На грудях когда лежал,
Тяжелехонько вздыхал…

Тяжелехонько вздыхал
И в остатний раз сказал:
«Ты прости-прощай, любовь прежняя,
Любовь прежняя, черт паршивая!..»