Page 554 - Тихий Дон

была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и
вечно юным — молодой травы.
Тем была люба война на восстании, что под боком у каждого бойца был родимый
курень. Надоедало ходить в заставы и секреты, надоедало в разъездах мотаться по буграм и
перевалам, казак отпрашивался у сотенного, ехал домой, а взамен себя присылал на
служивском коне своего ветхого деда или сына-подростка. Сотни всегда имели полное число
бойцов и всегда текучий состав. Но кое-кто ухитрялся и так: солнце на закате — выезжал с
места стоянки сотни, придавливал коня наметом и, отмахав верст тридцать, а то и сорок, на
исходе вечерней зари был уже дома. Переспав ночь с женой или любушкой, после вторых
кочетов седлал коня, и не успевали еще померкнуть Стожары — снова был в сотне.
Многие весельчаки нарадоваться не могли на войну возле родных плетней. «И
помирать не надо!» — пошучивали казаки, частенько проведывавшие жен.
Командование особенно боялось дезертирства к началу полевых работ. Кудинов
специально объезжал части и с несвойственной ему твердостью заявлял:
— Пущай лучше на наших полях ветры пасутся, пущай лучше ни зерна в землю не
кинем, а отпускать из частей казаков не приказываю! Самовольно уезжающих будем сечь и
расстреливать!

XLIV

И еще в одном бою под Климовкой довелось участвовать Григорию. К полудню около
крайних дворов завязалась перестрелка. Спустя немного в Климовку сошли красноармейские
цепи. На левом фланге в черных бушлатах мерно продвигались матросы — экипаж какого-то
судна Балтийского флота. Бесстрашной атакой они выбили из хутора две сотни Каргинского
повстанческого полка, оттеснили их по балке к Василевскому.
Когда перевес начал склоняться на сторону красноармейских частей, Григорий,
наблюдавший за боем с пригорка, махнул перчаткой Прохору Зыкову, стоявшему с его
конем возле патронной двуколки, на ходу прыгнул в седло; обскакивая буерак, шибкой
рысью направился к спуску к Гусынку. Там — он знал — прикрытая левадами, стояла
резервная конная сотня 2-го полка. Через сады и плетни он направился к месту стоянки
сотни. Издали увидев спешенных казаков и лошадей у коновязи, выхватил шашку, крикнул:
— На конь!
Двести всадников в минуту разобрали лошадей. Командир сотни скакал Григорию
навстречу.
— Выступаем?
— Давно бы надо! Зеваешь! — Григорий сверкнул глазами.
Осадив коня, он спешился, и, как назло, замешкался, натуго подтягивая подпруги
(вспотевший и разгоряченный конь вертелся, не давался затянуть чересподушечную
подпругу, дулся, хрипел нутром и, зло щеря зубы, пытался сбоку накинуть Григория
передком). Надежно укрепив седло, Григорий сунул ногу в стремя; не глядя на смущенного
сотенного, прислушивавшегося к разраставшейся стрельбе, бросил:
— Сотню поведу я. До выезда из хутора взводными рядами, рысью!
За хутором Григорий рассыпал сотню в лаву; попробовал, легко ли идет из ножен
шашка; отделившись от сотни саженей на тридцать, наметом поскакал к Климовке. На
гребне бугра, южной стороной сползавшего в Климовку, на секунду он попридержал коня,
всматриваясь. По хутору скакали и бежали отступавшие конные и пешие красноармейцы,
вскачь неслись двуколки и брички обоза первого разряда. Григорий полуобернулся к сотне:
— Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! — Легко выхватил шашку, первый закричал:
— Ура-а-а-а!.. — и, испытывая холодок и знакомую легкость во всем теле, пустил коня. В
пальцах левой руки дрожали, струной натянутые, поводья, поднятый над головой клинок со
свистом рассекал струю встречного ветра.
Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако на минуту закрыло солнце, и,