Page 654 - Тихий Дон

Местами дорога по колено была усыпана золотистой пшеницей. И тут же валялись
раздувшиеся, обезображенные разложением, зловонные трупы быков и лошадей.
— Вот так нахозяевали! — воскликнул потрясенный Григорий и, обнажив голову,
стараясь не дышать, осторожно объехал курганчик слежавшегося зерна с распростертым на
нем мертвым стариком в казачьей фуражке и окровяненном зипуне.
— Докараулил дедок свое добро! Черти его взмордовали тут оставаться, — с
сожалением сказал кто-то из казаков.
— Небось, пашаницу жалко было бросать…
— А ну, трогай рысью! Воняет от него — не дай бог. Эй! Трогай!.. — возмущенно
закричали из задних рядов.
И сотня перешла на рысь. Разговоры смолкли. Только цокот множества конских копыт
да перезвяк подогнанного казачьего снаряжения согласно зазвучали по лесу.
…Бой шел неподалеку от имения Листницких. По суходолу, в стороне от Ягодного,
густо бежали красноармейцы. Над головами их рвалась шрапнель, в спины им били
пулеметы, а по бугру, отрезая путь к отступлению, текла лава Калмыцкого полка.
Григорий подошел со своими полками, когда бой уже кончился. Две красноармейские
роты, прикрывавшие отход по Вешенскому перевалу разрозненных частей и обозов 14-й
дивизии, были разбиты 3-м Калмыцким полком и целиком уничтожены. Еще на бугре
Григорий передал командование Ермакову, сказал:
— Управились тут без нас. Иди на соединение, а я на минуту забегу в усадьбу.
— Что за нужда? — удивился Ермаков.
— Ну, как тебе сказать, жил тут в работниках смолоду, вот и потянуло что-то поглядеть
на старые места…
Кликнув Прохора, Григорий повернул в сторону Ягодного и, когда отъехал с
полверсты, увидел, как над головной сотней взвилось и заполоскалось на ветру белое
полотнище, предусмотрительно захваченное кем-то из казаков.
«Будто в плен сдаются!» — с тревогой и неосознанной тоской подумал Григорий,
глядя, как медленно, как бы нехотя, спускается колонна в суходол, а навстречу ей прямо по
зеленям на рысях идет конная группа секретевцев.
Грустью и запустением пахнуло на Григория, когда через поваленные ворота въехал он
на заросший лебедою двор имения. Ягодное стало неузнаваемым. Всюду виднелись
страшные следы бесхозяйственности и разрушения. Некогда нарядный дом потускнел и
словно стал ниже. Давным-давно не крашенная крыша желтела пятнистой ржавчиной,
поломанные водосточные трубы валялись около крыльца, кособоко висели сорванные с
петель ставни, в разбитые окна со свистом врывался ветер, и оттуда уже тянуло горьковатым
плесневелым душком нежили.
Угол дома с восточной стороны и крыльцо были разрушены снарядом трехдюймовки.
В разбитое венецианское окно коридора просунулась верхушка поваленного снарядом клена.
Он так и остался лежать, уткнувшись комлем в вывалившуюся из фундамента груду
кирпичей. А по завядшим ветвям его уже полз и кучерявился стремительный в росте дикий
хмель, прихотливо оплетал уцелевшие стекла окна, тянулся к карнизу.
Время и непогода делали свое дело. Надворные по стройки обветшали и выглядели так,
будто много лет не касались их заботливые человеческие руки. В конюшне вывалилась
подмытая вешними дождями каменная стена, крышу каретника раскрыла буря, и на
мертвенно белевших стропилах и перерубах лишь кое-где оставались клочья полусгнившей
соломы.
На крыльце людской лежали три одичавшие борзые. Завидев людей, они вскочили и,
глухо рыча, скрылись в сенцах. Григорий подъехал к распахнутому окну флигеля;
перегнувшись с седла, громко спросил:
— Есть кто живой?
Во флигеле долго стояла тишина, а потом надтреснутый женский голос ответил:
— Погодите, ради Христа! Сейчас выйду.