Page 78 - Тихий Дон

— Ноне стариков не дюже слухают…
— Небось будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его,
было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: «Зараз же заявлю атаману
и старикам, выпорем…» Посмирнел, слег, как травина под полой водой.
— А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения. — Атаман
перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался
в шею. — В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного
правления.
У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую
ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на
подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней,
коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около,
перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский
лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестком, папаху,
покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича — нестареющий, вечно налитой,
как яблоко антоновка, румянцем — Авдеич, по кличке Брех.
Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел
Синилиным, а вернулся… Брехом.
Он первый из хутора попал в Атаманский полк, и диковинное поделалось с казаком:
рос парнем, как и все; водилась за ним с малых лет малая придурь, а со службы пришел — и
пошло колесом под гору. С первого же дня, как только вернулся, начал рассказывать
диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои необыкновеннейшие в
Петербурге приключения. Ошалелые слушатели сначала верили, разинув рты, принимали на
совесть, а потом и открылось, что — враль Авдеич, каких хутор с основания своего не
видывал; над ним смеялись в открытую, но он не краснел, уличенный в чудовищных своих
измышлениях (а может, и краснел, да за всегдашним румянцем не разобрать), и врать не
переставал. Под старость вовсе свихнулся. Припрут к стене — обидится, в драку лезет, а
молчат, посмеиваются — горит к небывальщине, насмешек не замечает.
Был в хозяйстве — дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кое-где и с
хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы… тут уж всякий просто руками
разводил, приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро.
Авдеич стоял в середине, качался на растоптанных в круглышок валенках; оглядывая
толпившихся казаков, говорил веско и басовито:
— Ноне казак совсем отменитый: мелкий казак и никудышний. Соплей любого надвое
перешибешь. Так, словом, — и презрительно улыбаясь, придавливал валенком плевок, —
мне довелось в станице Вешенской поглядеть на мертвые костяки, вон было казачество —
это да!..
— Где же раскопал их, Авдеич? — спросил голощекий Аникушка, толкая локтем
соседа.
— Ты, односум, уж не бреши, ради близкого праздника. — Пантелей Прокофьич
сморщил горбатый нос и дернул в ухе серьгу. Он не любил пустобреха.
— Я, брат, сроду не брешу, — внушительно сказал Авдеич и с удивлением оглядел
Аникушку, дрожавшего, как в лихорадке. — А видал мертвячьи кости, как дом строили
моему шурину. Зачали фундамент класть, отрыли могилу. Стал быть, в старину тут у Дона,
возле церкви, и кладбище было.
— Что ж костяки-то? — недовольно спросил Пантелей Прокофьевич, собираясь
уходить.
— Ручина — во, — Авдеич развел граблястые руки, — голова — ей-богу, не брешу — с
польской котел.
— Ты, Авдеич, лучше рассказал бы молодым, как ты в Санкт-Петербурге разбойника
споймал, — предложил Мирон Григорьевич и слез с подоконника, запахивая тулуп.
— Что там рассказывать-то, — заскромничал Авдеич.