Page 79 - Тихий Дон

— Расскажи!
— Просим!
— Сделай честь, Авдеич!
— Оно, видишь, как случилось. — Авдеич откашлялся и достал из шаровар кисет.
Всыпав на скрюченную ладонь щепоть табаку, кинул в кисет вывалившиеся оттуда два
медяка, обвел слушателей счастливыми глазами. — Из крепости убег зарестованный злодей.
Туды-сюды искать — нету. Вся власть с ног сбилась. Пропал вовзят — и шабаш! Ночью
призывает меня караульный офицер, прихожу… Да-а-а… «Иди, говорит, в покой ихнего
инператорского величества, тебя… сам государь инператор требует». Я, конешно, оробел,
вхожу. Стал во фронт, а он, милостивец, ручкой меня по плечу похлопал и говорит: «Вот что,
говорит, Иван Авдеич, убег первый для нашей инперии злодей. В землю заройся, а сыщи,
иначе и на глаза не являйся!» — «Слушаюсь, ваше инператорское величество», — говорю.
Да-а-а… братцы мои, была мне закрутка… Взял я из царской конюшни тройку первеющих
коней и марш-марш. — Авдеич, закуривая, оглядел потупленные головы слушателей,
одушевляясь, загремел из висячего облака дыма, закутавшего его лицо: — День скачу, ночь
скачу. Аж на третьи сутки под Москвой догнал. В карету его, любушку, и тем следом
обратно. Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Меня это
разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да… Стучусь. «Дозвольте, ваше
инператорское величество, взойтить». — «А это кто таков?» — спрашивает. «Это я, говорю,
Иван Авдеич Синилин». Поднялась там смятенья, — слышу, сам кричит: «Марея Федоровна,
Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!»
Громом лопнул в задних рядах смех. Писарь, читавший объявления о пропавшем и
приблудившемся скоте, споткнулся на фразе: «левая нога по щиколотку в чулке». Атаман
гусаком вытянул шею, рассматривая колыхавшуюся в хохоте толпу.
Авдеич дернул папаху, — хмурясь, растерянно перебегал глазами с одного на другого.
— Погодите!
— Охо-ха-ха-ха!..
— Ох, сме-е-ертынь-ка!..
— Гык-гкы-гы-ы-ык!..
— Авдеич, кобель лысый, ох-охо!..
— «Ставь само-о-вар. Авдеич приехал!» Ну и ну!
Сход начал расходиться. Тягуче, беспрерывно стонали дощатые промерзшие порожки
крыльца. На затоптанном у правления снегу возились, согреваясь в борьбе, Степан Астахов и
высокий голенастый казак — хозяин ветряка-голландки.
— Через голову мирошника! — советовали окружавшие их казаки. — Вытряси из него
отруби, Степка!
— Ты под силы-то не перехватывай! Догадлив дюже ишь! — горячился, подскакивая
по-воробьиному, старик Кашулин и в увлечении не замечал ядреной светлой капли,
застенчиво повиснувшей на пипке его сизого носа.

VIII

Пантелей Прокофьевич вернулся со схода и прямо прошел в боковушку, комнату,
которую он занимал со старухой. Ильинична эти дни прихварывала. На водянисто-пухлом
лице ее виднелись усталость и боль. Она лежала на высоко взбитой перине, привалясь
спиной к подушке, поставленной торчмя. На туп знакомых ей шагов повернула голову, с
давнишней, прижившейся на ее лице суровостью глянула на мужа, остановила взгляд на
мокрых от дыханья завитках бороды, теснивших рот Прокофьевича, на слежалых, влитых в
бороду влажных усах, двинула ноздрями, но от старика несло морозом, кислым душком
овчины. «Тверезый ноне», — подумала и, довольная, положила на пухлый свой живот чулок
со спицами и недовязанной пяткой.
— Что ж порубка?