Page 83 - Тихий Дон

Резались сначала в подкидного дурака, потом как-то незаметно подсунул Штокман
книжонку Некрасова. Стали читать вслух — понравилось. Перешли на Никитина, а около
рождества предложил Штокман почитать затрепанную, беспереплетную тетрадку. Кошевой,
окончивший когда-то церковную школу, читавший вслух, пренебрежительно оглядел
промасленную тетрадь.
— Из нее лапши нарезать. Дюже жирная.
Христоня гулко захохотал, ослепительно блеснул улыбкой Давыдка, но Штокман,
переждав общий смех, сказал:
— Почитай, Миша. Это про казаков. Интересная.
Кошевой, свесив над столом золотистый чуб, раздельно прочел:
— «Краткая история донского казачества». — И оглядел всех, выжидающе щурясь.
— Читай, — сказал Иван Алексеевич.
Мусолили три вечера. Про Пугачева, про вольное житье, про Стеньку Разина и
Кондратия Булавина.
Добрались до последних времен. Доступно и зло безвестный автор высмеивал скудную
казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим
казачеством, нанявшимся к монархам в опричники. Заволновались. Заспорили. Загудел
Христоня, подпирая головой потолочную матку. Штокман сидел у дверей, курил из
костяного с колечками мундштука, смеялся одними глазами.
— Правильно! Справедливо! — бухал Христоня.
— Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков. — Кошевой недоуменно
разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо.
Был он коренаст, одинаково широк и в плечах и в бедрах, оттого казался квадратным;
на чугунно-крепком устое сидела плотная, в кирпичном румянце, шея, и странно выглядела
на этой шее красивая в посадке небольшая голова с женским очертанием матовых щек,
маленьким упрямым ртом и темными глазами под золотистою глыбой курчавых волос.
Машинист Иван Алексеевич, высокий мослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались
и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за
казаков, обрушиваясь на Христоню, сверкая выпуклыми круглыми глазами.
— Ты обмужичился, Христан, не спорь, что там… В тебе казацкой крови — на ведро
поганая капля. Мать тебя с воронежским яишником прижила.
— Дурак ты!.. Э, дурак, братец, — басил Христоня. — Я правду отстаиваю.
— Я в Атаманском полку не служил, — ехидничал Иван Алексеевич, — это в
Атаманском что ни дядя, то дурак…
— И в армейских попадают такие, что невпроворот.
— Молчи уж, мужик!
— А мужики аль не люди?
— Так они и есть мужики, из лыка деланные, хворостом скляченные.
— Я, брат, как в Петербурге служил — разных видал. Был, стал быть, такой случай, —
говорил Христоня, в последнем слове делая ударение на «а». — Несли мы охрану царского
дворца, в покоях часы отбывали и снаружи. Снаружи над стеной верхи ездили: двое туда —
двое сюда. Встренутся, спрашивают: «Все спокойно? Нету никаких бунтов?» — «Нету
ничего», — и разъезжаются, а чтоб пристать поговорить — и не моги. Тоже и личности
подбирали: становют, стал быть, в дверях двоих, так подгоняют, чтоб похожи один на одного
были. Черные так черные стоят, а белые, так белые. Не то что волосы, а чтоб и обличьем
были схожи. Мне, стал быть, раз цырульник бороду красил из-за этих самых глупостев.
Припало в паре стоять с Никифором Мещеряковым, — был такой казачок в нашей сотне
Тепикинской станицы, — а он, дьявол, какой-то гнедой масти. Чума его знает, что за виски,
кубыть, аж полымем схваченные. Искать-поискать, стал быть, нету такой масти в сотнях;
мне сотник Баркин, стал быть, и говорит: «Иди в цырульню, чтоб вмиг подрисовали бороду и
вусы». Прихожу, ну, и выкрасили… А как глянул в зеркалу, ажник сердце захолонуло: горю!
Чисто горю, и все! Возьму бороду в жменю, кубыть, аж пальцам горячо. Во!..