Page 785 - Тихий Дон

младшенький». И никак не верит, что его в живых нету. А ты знаешь, Ксюша, ежли она
узнает, что он взаправди помер — она от тоски сама помрет. Жизнь-то от нее уж отошла,
одна зацепка у ней — Григорий. Она и к внучатам какая-то нежеланная стала, и в работе —
все у ней из рук валится… Ты вздумай, за один год у нас четверо в семье…
Движимая состраданием, Аксинья потянулась через плетень, обняла Дуняшку, крепко
поцеловала ее в щеку.
— Займи матерю чем-нибудь, моя хорошая, не давай ей дюже горевать.
— Чем же ее займешь? — Дуняшка вытерла кончиком платка глаза, попросила: —
Зайди к нам, погутарь с ней, все ей легче будет. Нечего тебе нас чураться!
— Зайду как-нибудь, беспременно зайду!
— Я завтра, должно, на поля поеду. Спряглись с Аникушкиной бабой, хотим хоть
десятины две пшеницы посеять. Ты-то не думаешь сеять себе?
— Какая я посевщица, — невесело улыбнулась Аксинья. — Не на чем, да и не к чему.
Одной мне мало надо, проживу и так.
— Про Степана твоего что слышно?
— А ничего, — равнодушно ответила Аксинья и неожиданно для себя сказала: — Я по
нем не дюже сохну. — Нечаянно сорвавшееся признание смутило ее, и она, прикрывая
смущение, торопливо сказала: — Ну, прощай, девонька, пойду в курене прибрать.
Делая вид, как будто она не заметила Аксиньиного замешательства, Дуняшка глянула в
сторону, сказала:
— Погоди трошки, я вот что хочу тебе сказать, ты не пособишь нам в работе? Земля
пересыхает, боюсь, не управимся мы, а казаков во всем хуторе двое осталось, и те калеки.
Аксинья охотно согласилась, и довольная Дуняшка пошла собираться.
Весь день она деятельно готовилась к выезду: с помощью Аникушкиной вдовы
подсеяла зерно, кое-как подправила бороны, смазала колеса арбы, наладила сеялку. А
вечером нагребла в платок очищенной пшеницы и отнесла на кладбище, посыпала могилы
Петра, Натальи и Дарьи, чтобы поутру слетелись на родные могилки птицы. В детской
простоте своей она верила, что веселое птичье щебетание будет услышано мертвыми и
обрадует их…
Только перед рассветом устанавливалась над Обдоньем тишина. Глухо ворковала вода
в затопленном лесу, омывая бледно-зеленые стволы тополей, мерно раскачивая потонувшие
вершинки дубовых кустов и молодого осинника; шуршали наклоненные струей метелки
камыша в залитых озерах; на разливе, в глухих заводях, — там, где полая вода, отражая
сумеречный свет звездного неба, стояла неподвижно, как завороженная, — чуть слышно
перекликались казарки, сонно посвистывали чирковые селезни да изредка звучали
серебряные трубные голоса заночевавших на приволье пролетных лебедей. Иногда
всплескивала в темноте жирующая на просторе рыба; по воде, усеянной золотыми бликами,
далеко катилась зыбкая волна, и слышался предостерегающий гогот потревоженной птицы.
И снова тишина окутывала Обдонье. Но с рассветом, когда лишь чуть розовели меловые
отроги гор, подымался низовой ветер. Густой и мощный, он дул против течения. По Дону
бугрились саженные волны, бешено клокотала вода в лесу, стонали, раскачиваясь, деревья.
Ветер ревел целый день и утихал глубокой ночью. Такая погода стояла несколько дней.
Над степью повисла сиреневая дымка. Земля пересыхала, приостановились в росте
травы, по зяби пошли заструги. Почва выветривалась с каждым часом, а на полях хутора
Татарского почти не видно было людей. Во всем хуторе осталось несколько древних
стариков, из отступления вернулись неспособные к труду, обмороженные и больные казаки,
в поле работали одни женщины да подростки. По обезлюдевшему хутору ветер гонял
пыльцу, хлопал ставнями куреней, ворошил солому на крышах сараев. «Будем в нонешном
году без хлеба, — говорили старики. — Одни бабы на полях, да и то через три двора сеют. А
мертвая землица не зародит…»
На другой день после выезда в поле, перед закатом солнца, Аксинья погнала к пруду
быков. Около плотины, держа в поводу оседланную лошадь, стоял десятилетний мальчишка