Page 784 - Тихий Дон

на Аксинью сухими, исступленно горящими глазами, хрипло сказала:
— А я не верю! Не может быть, чтобы лишилась я последнего сына! Не за что богу
меня наказывать… Мне уж и жить-то чуть осталось… Мне жить вовсе мало осталось, а
горюшка и без этого через край хлебнула!.. Живой Гриша! Сердце мое не вещует, — значит,
живой он, мой родимый!
Аксинья молча отвернулась.
В кухне долго стояла тишина, потом ветер распахнул дверь в сени, и стало слышно, как
глухо ревет за Доном в тополях полая вода и потревоженно перекликаются на разливе дикие
гуси.
Аксинья закрыла дверь, прислонилась к печке.
— Вы не печалуйтесь об нем, бабушка, — тихо сказала она. — Разве такого хворость
одолеет? Он крепкий, прямо как железный. Такие не помирают. Он всю дорогу в трескучие
морозы без перчаток ехал…
— О детишках-то он вспоминал? — устало спросила Ильинична.
— И о вас и о детишках вспоминал. Здоровые они?
— Здоровые, чего им подеется. А Пантелей Прокофич наш помер в отступе. Остались
мы одни…
Аксинья молча перекрестилась, про себя дивясь тому спокойствию, с каким старуха
сообщила о смерти мужа.
Опираясь на стол, Ильинична тяжело встала:
— Засиделась я у тебя, а на базу уж ночь.
— Сидите, бабушка.
— Там Дуняшка одна, надо идтить. — Поправляя платок на голове, она оглядела
кухню, поморщилась: — Дымок из печки подходит. Надо было пустить кого-нибудь на
жительство, когда уезжала. Ну, прощай! — И, уже взявшись за дверную скобу, не глядя
назад, сказала: — Обживешься — зайди к нам, проведай. Может, услышишь про Григория
что — скажи.
С этого дня отношения между Мелеховыми и Аксиньей круто изменились. Тревога за
жизнь Григория как бы сблизила и породнила их. На следующее утро Дуняшка, увидев
Аксинью во дворе, окликнула ее, подошла к плетню и, обнимая худые Аксиньины плечи,
улыбнулась ей ласково и просто:
— Ох, и похудела же ты, Ксюша! Одни мосольчики остались.
— Похудеешь от такой жизни, — ответно улыбнулась Аксинья, не без внутренней
зависти разглядывая цветущее зрелой красотой, румяное девичье лицо.
— Была у тебя мать вчера? — почему-то шепотом спросила Дуняшка.
— Была.
— Я так и подумала, что она к тебе пошла. Про Гришу спрашивала?
— Да.
— А не кричала?
— Нет, твердая она старуха.
Дуняшка, доверчиво глядя на Аксинью, сказала:
— Лучше б она покричала, все ей легче было бы… Знаешь, Ксюша, какая-то она с этой
зимы чудная стала, не такая, как раньше была. Услыхала она про отца, я думала, что сердце у
нее зайдется, испужалась страшно, а она и слезинки не выронила. Только и сказала:
«Царство ему небесное, отмучился, милый мой…» И до вечеру ни с кем не гутарила. Я к ней
и так и сяк, а она рукой отмахивается и молчит. То-то страсти я набралась в этот день! А
вечером убрала скотину, пришла с надворья и спрашиваю у ней: «Маманя, вечерять будем,
чево варить?» Отошло у нее сердце, заговорила… — Дуняшка вздохнула и, задумчиво глядя
куда-то через плечо Аксиньи, спросила: — Григорий наш помер? Верно это болтают?
— Не знаю, милушка.
Дуняшка сбоку испытующе поглядела на Аксинью, вздохнула еще глубже.
— Маманя по нем, ну, чисто, истосковалась вся! Она его иначе и не зовет: «мой