Page 814 - Тихий Дон

Спустя немного Григорий встал, собрал свои пожитки. Он решил идти пешком, чтобы
к рассвету добраться до Татарского. Немыслимо было ему — возвращающемуся со службы
командиру — приехать домой среди бела дня на быках. Сколько насмешек и разговоров
вызвал бы такой приезд…
Он разбудил подводчицу:
— Я пойду пешком. Не боишься одна в степи оставаться?
— Нет, я не из пужливых, да тут и хутор близко. А тебе, что ж, не терпится?
— Угадала. Ну, прощай, зовутка, не поминай лихом!
Григорий вышел на дорогу, поднял воротник шинели. На ресницы его упала первая
снежинка. Ветер повернул с севера, и в холодном дыхании его Григорию почудился
знакомый и милый сердцу запах снега.
Кошевой вернулся из поездки в станицу вечером. Дуняшка увидела в окно, как он
подъехал к воротам, проворно накинула на плечи платок, вышла во двор.
— Гриша утром пришел, — сказала она у калитки, глядя на мужа с тревогой и
ожиданием.
— С радостью тебя, — сдержанно и чуть насмешливо ответил Мишка.
Он вошел в кухню, твердо сжав губы. Под скулами его поигрывали желваки. На
коленях у Григория примостилась Полюшка, заботливо принаряженная теткой в чистое
платьице. Григорий бережно опустил ребенка на пол, пошел навстречу зятю, улыбаясь,
протягивая большую смуглую руку. Он хотел обнять Михаила, но увидел в безулыбчивых
глазах его холодок, неприязнь и сдержался.
— Ну, здравствуй, Миша!
— Здравствуй.
— Давно мы с тобой не видались! Будто сто лет прошло.
— Да, давненько… С прибытием тебя.
— Спасибо. Породнились, значит?
— Пришлось… Что это у тебя кровь на щеке?
— Э, пустое, бритвой порезался, спешил.
Они присели к столу и молча разглядывали друг друга, испытывая отчуждение и
неловкость. Им еще предстояло вести большой разговор, но сейчас это было невозможно. У
Михаила хватило выдержки, и он спокойно заговорил о хозяйстве, о происшедших в хуторе
переменах.
Григорий смотрел в окно на землю, покрытую первым голубым снежком, на голые
ветви яблонь. Не такой ему представлялась когда-то встреча с Михаилом…
Вскоре Михаил вышел. В сенях он тщательно наточил на бруске нож, сказал Дуняшке:
— Хочу позвать кого-нибудь валушка зарезать. Надо же хозяина угостить как
полагается. Сбегай за самогонкой. Погоди, вот что: дойди до Прохора и скажи ему, чтобы в
землю зарылся, а достал самогонки. Он это лучше тебя сделает. Покличь его вечерять.
Дуняшка просияла от радости, с молчаливой благодарностью взглянула на мужа…
«Может, и обойдется все по-хорошему… Ну, кончили воевать, чего им зараз-то делить? Хоть
бы образумил их господь!» — с надеждой думала она, направляясь к Прохору.
Меньше чем через полчаса прибежал запыхавшийся Прохор.
— Григорий Пантелевич!.. Милушка ты мой!.. И не чаял и не думал дождаться!.. —
высоким, плачущим голосом закричал он и, споткнувшись о порог, за малым не разбил
ведерный кувшин с самогоном.
Обнимая Григория, он всхлипнул, вытер кулаком глаза, разгладил мокрые от слез усы.
У Григория что-то задрожало в горле, но он сдержался, растроганно, грубовато хлопнул
верного ординарца по спине, несвязно проговорил:
— Вот и увидались… Ну и рад я тебе, Прохор, страшно рад! Что ж ты, старик, слезу
пущаешь? Ослабел на уторах? Гайки слабоватые стали? Как твоя рука? Другую тебе баба не
отшибла?
Прохор гулко высморкался, снял полушубок.