Page 834 - Тихий Дон

Он холодно кивнул жене, низко поклонился старухе матери и за руку почтительно
поздоровался с ней, обнял детишек.
— А где же батя? — спросил он, присев на табурет, ставя между колен шашку.
— Уехал на мельницу, — ответила старуха и, глянув на сына, строго приказала: —
Шапку-то сыми, нехристь! Кто же под образа садится в шапке? Ох, Яков, не сносить тебе
головы…
Фомин неохотно улыбнулся, снял кубанку, но раздеваться не стал.
— Чего же не раздеваешься?
— Я заскочил на минутку проведать вас, все некогда за службой.
— Знаем мы твою службу… — сурово сказала старуха, намекая на беспутное
поведение сына, на связи его с женщинами в Вешенской.
Слух об этом уже давно прошел по Рубежному.
Преждевременно постаревшая, бледная, забитая с виду жена Фомина испуганно
взглянула на свекровь, отошла к печи. Чтобы хоть чем-нибудь угодить мужу, чтобы снискать
его расположение и удостоиться хотя бы одного ласкового взгляда, — она взяла из-под
загнетки тряпку, стала на колени и, согнувшись, начала счищать густую грязь, прилипшую к
сапогам Фомина.
— Сапоги-то какие на тебе добрые, Яша… Замазал ты их дюже… Я зараз вытру их,
чисточко вытру! — почти беззвучно шептала она, не поднимая головы, ползая на коленях у
ног мужа.
Он давно не жил с ней и давно не испытывал к этой женщине, которую когда-то в
молодости любил, ничего, кроме легкой презрительной жалости. Но она всегда любила его и
втайне надеялась, что когда-нибудь он снова вернется к ней, — прощала все. Долгие годы
она вела хозяйство, воспитывала детей, во всем старалась угодить своенравной свекрови. Вся
тяжесть полевых работ ложилась на ее худые плечи. Непосильный труд и болезнь,
начавшаяся после вторых родов, из года в год подтачивали ее здоровье. Она исхудала. Лицо
ее поблекло. Преждевременная старость раскинула на щеках паутину морщин. В глазах
появилось то выражение испуганной покорности, какое бывает у больных умных животных.
Она сама не замечала того, как быстро она старится, как с каждым днем тает ее здоровье, и
все еще на что-то надеялась, при редких встречах поглядывала на своего красавца мужа с
робкой любовью и восхищением…
Фомин смотрел сверху вниз на жалко согнутую спину жены с резко очерченными под
кофточкой худыми лопатками, на ее большие дрожащие руки, старательно счищавшие грязь
с его сапог, думал: «Хороша, нечего сказать! И с такой холерой я когда-то спал… Хотя она
здорово постарела… До чего же она все-таки постарела!»
— Хватит тебе! Все одно вымажу, — с досадой сказал он, высвобождая ноги из рук
жены.
Она с усилием распрямила спину, встала. На желтых щеках ее проступил легкий
румянец. Столько любви и собачьей преданности было в ее обращенных на мужа
увлажнившихся глазах, что он отвернулся, спросил у матери:
— Ну как вы тут живете?
— Все так же, — хмуро ответила старуха.
— Продотряд был в хуторе?
— Только вчера выехали в Нижне-Кривской.
— У нас хлеб брали?
— Взяли. Сколько они насыпали, Давыдушка?
Похожий на отца четырнадцатилетний подросток, с такими же широко поставленными
голубыми глазами, ответил:
— Дедуня при них был, он знает. Кажись, десять чувалов.
— Та-а-ак… — Фомин встал, коротко взглянул на сына, оправил портупею. Он слегка
побледнел, когда спрашивал: — Говорили вы им, чей они хлеб берут?
Старуха махнула рукой и не без злорадства улыбнулась: