Page 839 - Тихий Дон

Аксинье двоюродным дядей, сочувствовал Григорию, но и он не мог держать у себя такого
постояльца бесконечно. Однажды Григорий, после ужина пробравшись в свою комнату,
услышал разговор. Тонким от ненависти голосом хозяйка спрашивала:
— Когда же это кончится?
— Что? Об чем ты гутаришь? — баском отвечал ей хозяин.
— Когда ты этого дурноеда сбудешь с рук?
— Молчи!
— Не буду молчать! У самих хлеба осталось — кот наплакал, а ты его, черта горбатого,
содержишь, кормишь каждый день. До каких пор это будет, я у тебя спрашиваю? А ежели
Совет дознается? С нас головы посымают, детей осиротят!
— Молчи, Авдотья!
— Не буду молчать! У нас дети! У нас хлеба осталось не более двадцати пудов, а ты
прикормил в доме этого дармоеда! Кто он тебе доводится? Родной брат? Сват? Кум? Он тебе
и близко не родня! Он тебе — двоюродный кисель на троюродной воде, а ты его содержишь,
кормишь, поишь. У-у, черт лысый! Молчи, не гавкай, а то завтра сама пойду в Совет и
заявлю, какой цветок у тебя в доме кохается!
На другой день хозяин вошел к Григорию в комнату, глядя на половицы, сказал:
— Григорий Пантелевич! Как хочешь суди, а больше тебе жить у меня нельзя… Я тебя
уважаю и родителя твоего покойного знал и уважал, но зараз мне тяжело содерживать тебя
нахлебником… Да и опасаюсь, как бы власть не дозналась про тебя. Иди куда хочешь. У
меня семья. Голову из-за тебя мне закладывать неохота. Прости, ради Христа, но ты нас
избавь…
— Хорошо, — коротко сказал Григорий. — Спасибо за хлеб-соль, за приют. Спасибо за
все. Я сам вижу, что в тягость тебе, но куда же мне деваться? Все ходы у меня закрыты.
— Куда знаешь.
— Ладно. Нынче уйду. Спасибо тебе, Артамон Васильевич, за все.
— Не стоит, не благодари.
— Я твою доброту не забуду. Может, и я тебе чем-нибудь когда-нибудь сгожусь.
Растроганный хозяин хлопнул Григория по плечу:
— Об чем там толковать! По мне ты хотя бы ишо два месяца жил, да баба не велит,
ругается кажин день, проклятая! Я казак, и ты казак, Григорий Пантелевич: мы с тобой обое
против Советской власти, и я тебе пособлю: ступай нынче на хутор Ягодный, там мой сват
живет, он тебя примет. Скажи ему моим словом: Артамон велит принять тебя, как родного
сына, кормить и содерживать, пока силов хватит. А там мы с ним сочтемся. Но ты только
уходи от меня нынче же. Мне больше тебя держать нельзя, тут-таки баба одолевает, а тут
опасаюсь, как бы Совет не прознал… Пожил, Григорий Пантелевич, и хватит. Мне своя
голова тоже дорогая…
Поздней ночью Григорий вышел из хутора и не успел дойти до стоявшего на бугре
ветряка, как трое конных, выросших словно из-под земли, остановили его:
— Стой, сукин сын! Ты кто такой?
У Григория дрогнуло сердце. Он молча остановился. Бежать было безрассудно. Около
дороги — ни ярка, ни кустика: пустая, голая степь. Он не успел бы сделать и двух шагов.
— Коммунист? Иди назад, в гроб твою мать! А ну, живо!
Второй, наезжая на Григория конем, приказал:
— Руки! Руки из карманов! Вынай, а то голову срублю!
Григорий молча вынул руки из карманов шинели и, еще не совсем ясно осознавая, что с
ним произошло и что это за люди, остановившие его, спросил:
— Куда идти?
— В хутор. Вертай назад.
До хутора его сопровождал один всадник, двое остальных на выгоне отделились,
поскакали к шляху. Григорий шел молча. Выйдя на дорогу, он замедлил шаг, спросил:
— Слухай, дядя, вы кто такие есть?